Удар "Молнии" - Сергей Алексеев Страница 16

— Тихо! — зашептал Саня, отыскивая паренька среди руин. — Услышит… Он где-то тут. Я чувствую!

— Кто тут?

— Мальчишка! Большой такой и светлый-светлый! Они стали искать его вместе, обошли все самые сокровенные места, ниши, ямы и тайники, но паренек исчез. А искать-то его было просто: где он стоял, там всегда сияние поднималось! По дороге домой бабушка расспросила Саню и сказала, что он играл со своим ангелом и что он — счастливый человек, потому что замечен Богом и храним ангелом. Он никогда не переставал верить в предсказания бабушки.

А поскольку ее давно уже не было, то Александр Иванович вышел из дома и сам себе сказал:

— Ну, ангела мне в дорогу.

И поехал в Новосибирск, где жил ведущий популярной программы «Играй, гармонь» Геннадий Заволокин. Двое суток в поезде он отсыпался после долгих бессонных ночей и гусарских загулов у Глеба Головерова, так что к месту назначения прибыл свежий, бодрый и в хорошем расположении духа. Заволокин устроил ему экзамен сначала дома, затем повез в какой-то клуб, где его посмотрели и послушали руководители самодеятельных и профессиональных ансамблей. Эти люди, видавшие плясунов, были сдержанными, немногословными и какими-то заторможенными, поэтому ничего сразу сказать не могли. Заволокин же обещал, что сейчас из-за него начнется драка, поскольку уверял, что ни одного подобного танцора нет ни в одном коллективе. Пока руководители думали и решали, Геннадий сделал с ним передачу на местном телевидении о внутренней, генетической природе национального танца, поскольку Саня Грязев ни одного дня не учился плясать, а получалось как бы само собой. А потом начались многочисленные переговоры Заволокина с руководителями ансамблей, и тут выяснилось, что техника танца у кандидата не такая уж и национальная, ибо она как бы пропитана акробатической гимнастикой и борьбой каратэ. Кроме того, всех отчего-то смущала большая лысина в тридцать один год.

— Ты что, каратист? — допытывался потом Заволокин.

— Как сказать, — мялся Саня. — Занимался когда-то. Но я еще занимался самбо, русским рукопашным боем, казачьим спасом. В мужском танце всегда есть воинственность, элементы поединка.

— А что так рано облысел-то?

— От головных уборов.

— Так ходил бы без шапки!

— Нельзя. Без головного убора давно бы убили.

— Погоди, ты чем раньше-то занимался? — Как всякого увлеченного человека, Заволокина не интересовало прошлое, если он видел блестящий танец или игру в настоящем.

— Профессиональный вояка, — уклончиво ответил Грязев.

— Я думал, танцор…

Оказалось, что попасть в профессиональный ансамбль не легче, чем в «Молнию». Можно было великолепно, даже гениально плясать, но если коллектив не желает принять чужака, не проверенного, не испытанного человека, никто не поможет. Даже Заволокин со своим авторитетом. Однако если в спецподразделении ценились личная храбрость, ум и воинский талант, то здесь талантливость вызывала раздражение и зависть. Это же не под пули ходить, а на сцену, под аплодисменты.

В Новосибирске делать было нечего. Грязев распрощался с Заволокиным и отправился на вокзал. И тут ему пришла мысль съездить на родину, во Владивосток, в пригороде которого родился и вырос Александр Иванович и где были развалины той самой церкви. Давняя мечта подогревалась всякий раз, когда небо оказывалось с овчинку, и он с сожалением думал, что так и не успел побывать в своем детстве. Когда же тучи развеивались, вместе с ними угасало и желание. От Новосибирска до родины казалось совсем близко, и выпадет ли еще случай, не станешь ли жалеть потом, что был на полпути и не заехал?

Грязев купил билет до Владивостока и сел в поезд. Не сказать, что был он склонен к путешествиям и бродяжничеству, однако железные дороги любил, а тут еще попала хорошая компания из двух морских офицеров и молодой женщины — коммерческого директора фирмы, торгующей рыбой. Ее звали нежно и трепетно — Олеся, сама же она была воплощением сгустка энергии. Все трое мужчин на нее тут же и «клюнули»: каждый старался обратить внимание на себя, откровенно прислуживая даме. На столе появилась бутылка недорогого вина, кое-какие закуски, а Олеся царственно заявила, что хочет в ресторан. Поезд тронулся под вечер, и наступало время ужина. И тут офицеры сильно смутились, да и Саня Грязев схватился за карман — денег было в обрез, хватило бы на обратную дорогу. Можно представить, сколько стоит сейчас посидеть вечер в вагоне-ресторане с барышней…

Грязев перехватил инициативу, подал Олесе руку:

— За мной, мужики!

Они сразу же поняли, платить будет он, и мгновенно согласились. Александр Иванович представился своим спутникам ведущим танцором ансамбля песни и пляски Российской Армии, и потому от него ждали какого-нибудь номера. Но что можно сплясать в тесноте узкого прохода между столиками? К тому же публика вокруг сидела мясистая, избалованная шоу-концертами и озабоченная деловыми поездками. Веселить ее Грязев не собирался. А вот окончательно отсечь соперников и покорить Олесю становилось делом чести. Музыки в ресторане не было, посетители пили и ели под стук колес, и это подсказало ему решение. Он наврал с три короба буфетчику, мол, едет с невестой в свадебное путешествие и вынужден выполнить ее каприз — станцевать на столе, а свободных ни одного нет. Видимо, буфетчик был привычен к чудачествам пассажиров и не противился, велел официантам принести стол из кухни.

* * *

Через некоторое время они доставили и установили в проходе довольно крепкий и звонкий стол с деревянной крышкой. Грязев вскочил на него и стал бить чечетку, имитируя стук поезда, одновременно вплетая в него испанские ритмы. Постепенно он входил в раж, забывался, хотя мешало мотание вагона, бил и слушал лишь свои ноги, закрыв глаза. Крышка стола начинала вибрировать, как бы подзадоривая танцора, и эта вибрация медленно охватывала все пространство вагона, посетители перестали пить, жевать, греметь вилками. В летящем на восток поезде остановилось всякое движение, исчезли все звуки, вплоть до стука колес. Древний и вечный ритм, выбиваемый кастаньетами жрецов-солнцепоклонников, пронзил толщу времени и оцепенил людей, очаровал слух. И это очарование, передаваясь танцору, вдохновляло его, заставляло радостно трепетать каждую мышцу. Наконец, он почувствовал, как случайная попутная публика в ресторане становится подвластной ему, управляемой; он сейчас мог делать с ней что угодно; сила живых древних ритмов была выше голосового пения, выше и могущественнее музыки, исполняемой на инструментах, ибо костяной стук был естественнее, чем всякий, даже издающий самые очаровательные звуки инструмент. Сейчас он мог заставить людей восторгаться, тихо радоваться, смеяться и плакать…

Он довел до восхищенного экстаза свою спутницу Олесю, внезапно соскочил со стола и сел на свое место. Мгновение еще в вагоне стояла тишина, затем публика разразилась аплодисментами и восторженными криками. Олеся бросилась к нему на шею и поцеловала в губы. К Грязеву потянулись с бокалами, смеялись, говорили какие-то хорошие слова; кто-то просил еще, кто-то бросал деньги, кто-то посылал на его стол бутылки шампанского и конфеты для дамы. Соперники — морские офицеры, как бы растворились на это время, перестали существовать. Это была победа с полной капитуляцией противника.