Гибель веры - Донна Леон Страница 16

Безучастным голосом Брунетти произнес:

— По моим представлениям, там не так уж плохо.

Его ледяной тон побудил сержанта вспомнить: да ведь мать Брунетти содержится в таком же месте.

— Я не то хотел сказать, синьор, — заторопился он. — Я имел в виду любое такое заведение. — И, поняв, что лишь испортил дело, он продолжил: — Я о том, чтобы не ходить к ней, посещать только по необходимости… просто бросить в одиночестве.

— Там обычно большой штат, — гласил ответ комиссара.

Он тронулся с места и повернул налево, к площади Сан-Вио.

— Но это же не семья! — настаивал Вьянелло.

Он-то вполне уверен, что семейная привязанность — вот лучшая терапия, куда уж тут «заботливым» профессионалам со своими платными услугами, сколько их там ни есть. Сержант, скорее всего, прав, подумал Брунетти, но этой темы лучше избегать, и сейчас, и в ближайшем будущем.

— Кто следующий? — Задав этот вопрос, Вьянелло принудил себя сменить предмет разговора и уйти, пусть на время, от тем, которые ведут — если куда-то и ведут — только к боли.

— Это вон там, по-моему. — И Брунетти свернул в совсем узенькую улочку, которая шла от канала — вдоль него они двигались.

Если бы наследник графа Эгидио Кривони стоял под дверью и ждал их, он не откликнулся бы быстрее, чем этот голос. Почти так же быстро распахнулась тяжелая дверь, когда комиссар объяснил, что пришел в поисках сведений об имуществе графа Кривони. Два лестничных марша вверх, потом еще два, Брунетти поразил тот факт, что на каждой лестничной площадке только по одной двери, то есть каждая квартира занимает, видимо, целый этаж, а это наводит на мысль о богатстве жильцов.

Как только нога комиссара коснулась верхней площадки, дворецкий в черном одеянии открыл перед ними одинокую дверь. Только по его угрюмому кивку и отстраненной важности поведения можно было заключить, что это слуга. Уверенность эта подтвердилась, когда он предложил Брунетти принять у него пальто и сказал, что графиня встретится с ними в своем кабинете. Он исчез за дверью на миг, чтобы тут же появиться снова, но уже без пальто.

Комиссар успел заметить лишь мягкие карие глаза да маленький золотой крестик на левом лацкане пиджака, прежде чем тот повернулся и повел их в холл. По обеим сторонам коридора рядами висели на стенах картины — сплошь портреты, разного времени и в разных стилях. Хотя Брунетти давно заметил, что лица на портретах всегда выглядят унылыми, он все же был поражен их кислым выражением. Кислым и еще… каким-то неудовлетворенным, как будто они говорили: «Мы провели бы отмеренное нам на этой земле время лучше, если бы боролись с варварством или обращали неверных, а не увековечивали свои бренные черты». Дамы на портретах безмолвно утверждали, что могли бы делать это одним примером своей беспорочной жизни, а мужчины явно больше полагались на силу меча.

Дворецкий остановился перед дверью, разок постучал, потом открыл ее, не дожидаясь ответа. Держал дверь и ждал, пока войдут посетители, а потом тихо затворил ее за ними.

В сознании Брунетти всплыла строфа Данте:

Oscura е profonda era е nebulosa

Tanto che, per ficcar lo viso a fondo,

Io non vi discernea alcuna cosa. [15]

Темень была такая, что казалось: войдя туда, они, как Данте, оставили снаружи свет мира, солнце и радость. Высокие окна в одной из стен прятались за бархатными шторами жутко мрачного, бурого цвета. Свет все же проникал внутрь, освещая кожаные корешки сотен сугубо серьезных на вид книг, которыми были уставлены три стены с пола до потолка. Пол паркетный, не из полосок ламината, разложенного, как полотно, а настоящий — каждый кусочек аккуратно вырезан и вставлен на место.

В одном углу комнаты Брунетти увидел верхнюю половину очень крупной женщины в черном, — она сидела за массивным столом, заваленным книгами и бумагами. По сравнению с суровостью ее платья и выражения лица все остальное в этом угрюмом помещении показалось вдруг ожившим.

— Что вам нужно? — спросила она.

Форма Вьянелло определенно отменяла надобность спрашивать, кто они такие.

С того места, где он стоял, Брунетти не мог ясно определить возраст этой женщины, хотя голос ее, низкий, звучный и властный, предполагал зрелость, если не изрядные годы. Он сделал несколько шагов по комнате, пока не оказался в нескольких метрах от стола.

— Графиня… — начал он.

— Я спрашиваю — что вам надо? — был единственный ее ответ.

Комиссар улыбнулся:

— Постараюсь отнять у вас как можно меньше времени, графиня. Я знаю, как вы заняты. Теща моя часто говорит о вашей преданности делу добра и о постоянстве, с которым вы так щедро помогаете святой матери церкви. — Он постарался, дабы последнее прозвучало благоговейно, что было для него подвигом.

— Кто же ваша теща? — вопросила она, будто ожидая, что это окажется ее портниха.

Что ж, сейчас он хорошенько прицелится и все равно что двинет ей правой между близко посаженных глаз:

— Графиня Фальер.

— Донателла Фальер? — Она не преуспела в попытке скрыть свое удивление.

Брунетти притворился, что ничего не заметил:

— Да. Только на прошлой неделе, помнится, она рассказывала о вашем последнем проекте.

— Вы имеете в виду кампанию против продажи контрацептивов в аптеках?

Вот и предоставила ему сама необходимую информацию.

— Да, — кивнул он, улыбаясь с выражением безусловного одобрения.

Она поднялась из кресла и обошла стол, протягивая ему руку: теперь его принадлежность к роду человеческому доказана тем, что он в родстве, пусть лишь по браку, с одной из самых родовитых женщин города. Встав, она явила все свои габариты, ранее частично скрытые столом: выше Брунетти и тяжелее килограмм на двадцать. При этом состоит не из тяжелой крепкой плоти здорового толстяка, но из обвислого трясущегося сала, которое образуется при полной неподвижности. Подбородки ее лежали один на другом и на платье, черной шерстяной трубой свисающем с громадного бастиона груди. Явно, что при сотворении этой туши никто не испытывал ни большой радости, ни тем более удовольствия.

— Вы муж Паолы, значит? — спросила она, подойдя к нему. Когда она приблизилась, его обдала волна едкого запаха немытого тела.

— Да, графиня. Гвидо Брунетти.

Он взял предложенную руку и, держа ее, как кусок истинного креста, склонил над ней голову и приблизил к губам на сантиметр. Выпрямляясь, произнес:

— Встреча с вами — честь для меня.

Прозвучало искренно. Комиссар повернулся к Вьянелло: