Ласковый голос смерти - Элизабет Хейнс Страница 16

Я отошел, пропуская их, и они направились прямо в гостиную, где сидела Элен, вероятно уже догадавшаяся о бомбе, готовой обрушиться на наши жизни. С удивительным спокойствием и полным отсутствием каких-либо эмоций они сообщили, что у них роман уже пять месяцев и они больше не могут всем лгать. Беверли сказала, что не любит меня, что любит Майка и хочет получить от нас согласие на развод, чтобы они могли пожениться.

Тогда я отнесся к случившемуся достаточно спокойно. Думаю, будь мы с Бев наедине, я мог бы на нее накричать, чем-нибудь швырнуть — уж голос повысил бы точно. Но мы были вчетвером, и у нас над головой играли дети, чьи забавы сопровождались непрерывным грохотом и топотом.

Естественно, Беверли и Майк получили что хотели. Помешать этому я никак не мог, к тому же после истерики Элен, похоже, свыклась с мыслью о случившемся и возражать не стала. Как я мог устроить скандал, если она повела себя столь благоразумно?

Однако в последующие дни и недели я вдруг обнаружил, что постепенно скатываюсь вниз по спирали. Я переехал в съемную квартиру, оставив Бев с детьми в доме до его продажи. Но время для того, чтобы продавать дом на четыре спальни, было не слишком подходящее, и он оставался на рынке месяц за месяцем, в течение которых мне приходилось выплачивать ипотеку, арендную плату за квартиру и деньги Бев на содержание детей.

Сидя в своей убогой квартирке и пытаясь понять, что же я сделал не так, почему оказался наказан, хотя вовсе не я завел роман на стороне и не я требовал развода, я начал пить по вечерам, а потом и по утрам.

В ноябре я потерял работу — в тот самый день, когда явился туда в похмелье и даже пьяным, поскольку пришлось выпить с утра бутылку крепкого сидра.

Бев мне немного помогла, она действительно хорошая и добрая женщина — отчего я в первую очередь на ней и женился. Думаю, она чувствовала себя виноватой в том, чем все в итоге закончилось. Она сказала, что я могу не платить алименты, пока не решу свои дела, и, как оказалось, ипотечный кредит закрыт, поскольку Майк и Элен продали свой дом и Майк переехал к Бев и детям, став новым домовладельцем.

Я получал небольшое социальное пособие, которое уходило на оплату квартиры. Оставшееся я пытался тратить на еду, счета и подарки детям на Рождество и дни рождения. Но чаще я просто шел в магазин на углу и покупал пару бутылок, просто чтобы согреться.

Этим все и закончилось — два года спустя с того воскресного дня, когда я, пребывая в блаженном неведении, мыл посуду, пока дети играли наверху, а моя жена была неизвестно где и занималась неизвестно чем.

Никогда не поймешь, что такое на самом деле одиночество, пока не ощутишь его на собственной шкуре, — как болезнь, оно подступает постепенно. И конечно, алкоголь нисколько не помогает — пьешь, чтобы забыть, какое дерьмо твоя жизнь, а когда перестаешь пить, все кажется стократ хуже. И ты снова пьешь, чтобы стереть всю эту дрянь из памяти.

Я постоянно думал, с кем бы поговорить, кто бы мог по-настоящему меня выслушать… Не с врачом, который всегда спешил побыстрее отделаться, ведь от меня несло перегаром и кое-чем похуже, и не с людьми в центре социальной помощи, которые слышали подобные истории каждый день, к тому же порой куда страшнее моей.

Никого, конечно, не нашлось. А если бы и нашелся, если бы случайный прохожий подошел ко мне и спросил: «Как дела?» — что бы я ему ответил? С чего бы начал?

Иногда я играл на улице в небольшую игру, пытаясь понять, смогу ли привлечь чей-то взгляд, заставить человека на меня смотреть, пусть всего секунду. И знаете что? Никто не смотрит в глаза. И я понял, что прошли годы с тех пор, как кто-то смотрел мне в глаза, и последней, вероятно, была Бев. Что же это значило? И значило ли что-либо вообще? Если люди больше на тебя не смотрят — значит ли это, что тебя больше не существует? Значит ли это, что ты больше не человек? Значит ли это, что ты уже мертв?

Я понимала, что в ангелов верить странно.

На работе я об этом не говорила, поскольку мои слова, естественно, восприняли бы как шутку. Коллеги ежедневно сталкивались с ужасными преступлениями, и смех по любому поводу помогал им сохранить здравый рассудок. Они потешались друг над другом и соответствующим образом к этому относились, часто выводя из себя нас, аналитиков. Кейт, со своей непробиваемой натурой, на усмешки не обращала внимания: даже если сказать ей, что она уродливое ничтожество, она лишь улыбнется и ответит что-нибудь вроде: «Кто бы сомневался, красавица».

Я знала, что чересчур ранима, и старалась всеми силами этому противостоять, невозмутимо реагируя на шутки о моем весе или замкнутости. Похоже, окружающие чувствовали черту, которую не следует переступать.

Потому я ничего им не говорила про ангелов — что они, настоящие, непорочные, прекрасные, постоянно находятся среди нас. Я чувствовала их, когда мне было грустно, — радужное сияние, прикосновение пера, дыхание легкого ветерка на коже. Я разговаривала с ними и прислушивалась к их ответам, пыталась вести себя так, чтобы порадовать их.

Но в тот момент мне было вовсе не радостно. Я все время думала о Шелли Бертон и других несчастных, что умерли в одиночестве в своих домах, ожидая встречи с ангелами и вместе с тем оставаясь на земле, где им предстояло лежать и гнить без всякой любви, заботы и уважения. При мысли о них мне становилось больно и стыдно. Действительно ли они знали, что их ждет, или жизнь поступила с ними слишком плохо и желание умереть пересилило кошмарную посмертную неизвестность?

Сегодня на совещании с отделом информации присутствовали трое из оперативной группы, и они недурно посмеялись над моим внезапным увлечением разлагающимися трупами. Ха-ха-ха, как весело, у старой толстухи Аннабель фетиш на гнилое мясо, кто бы мог подумать… Кейт тоже смеялась. Что ж, если честно, смеялась и я, впрочем что мне еще было делать — расплакаться? Они вовсе не хотели меня обидеть — хотя любого постороннего кое-какие их разговоры привели бы в ужас, — просто так они относились к явлениям, с которыми приходилось иметь дело каждый день. Я тем временем держала руку в кармане, нащупывая хрустального ангела. Я постоянно носила его с собой, веря и надеясь, что он дарует мне утешение, что я смогу надлежащим образом сделать свою работу и убедить кого-нибудь взглянуть на результаты — тревожное число никем не любимых и никому не нужных людей.

Надеясь, что смогу положить этому конец.

Но, похоже, это никого не интересовало. В конце концов я ответила на письмо Фрости и переслала копию главному детективу-инспектору из отдела тяжких преступлений, Биллу и даже в отдел по работе с прессой (в конце концов, почему бы и нет?). Я отметила, что наблюдается весьма тревожная тенденция и, даже если она не связана с преступностью, это симптом неблагополучия общества, которое нам полагается исправлять. Главный детектив-инспектор удалил письмо, не открывая. В отделе по работе с прессой его открыли, а затем удалили. Билл даже не стал открывать.

Билл — старший аналитик. Из-за последних сокращений ему приходится работать как у нас, так и в Восточном филиале, который он всегда возглавлял. Несмотря на уверения, будто он «всегда на телефоне, если потребуется», за те полгода, что он у нас работает, мы видели его всего пару раз. Якобы это знак нашей самодостаточности, того, что мы можем и дальше заниматься своими делами. В действительности ему просто нравилась такая легкая жизнь, и у него не было никакого желания кататься за двадцать миль в полицейское управление какого-то городка, где даже припарковаться негде.