Фарт - Борис Седов Страница 18

Я вам не пешка.

– Мне нужно подумать, – сказал я.

– Индюк думал и в суп попал, – ответила Рита.

– Он в суп попал как раз потому, что не думал. А я не индюк. И поэтому мне нужно подумать как следует. Ты выложила сегодня слишком много, и я должен все это переварить.

– Ладно, – Рита, похоже, успокоилась, – думай, только не слишком долго. Я-то могу ждать, но я не одна, и ты должен это понимать.

– Понимаю.

– Вот и хорошо.

Рита встала и, подойдя к двери, нажала на кнопку звонка.

Я тоже встал и, глядя на нее, спросил:

– А как же любоф? Я несчастный зэк, который изнемогает без женской ласки, а петухи меня не интересуют.

Рита фыркнула и ответила:

– Ты тут без женской ласки всего второй день, так что обойдешься. Кстати, хороший резон принять правильное решение. Так что – думай поскорее.

Дверь открылась, и Рита, сделав мне ручкой, вышла.

Через несколько минут за мной зашел уже знакомый прапор, и, пока мы шли обратно в камеру, он спросил:

– Ну так что, Знахарь, эти двое зайдут к тебе после ужина?

Я сначала не понял, о чем это он, но потом сообразил и ответил:

– Давай приводи. Разберемся.

Прапор обрадовался, а я подумал, ну, я вам, бля, разберусь.

Я вам устрою справедливый суд имени царя Соломона! Идиоты, вы думаете, я не припомню вам все, что стерпел от вашего отродья? Да еще сегодня любимая женщина мне настроение испортила…

Приходите, козлы, приходите, ужо потешусь!

* * *

После ужина мы расползлись по койкам и дружно закурили.

Когда я сказал уркам о том, что придут два прапорщика, которые хотят, чтобы я их рассудил, в камере произошло некоторое оживление. Оно выражалось в том, что мои сокамерники стали хохотать, валиться на пол, а когда первый приступ детского веселья прошел, Таран сказал, что к такому важному событию нужно подготовиться, и мы поставили у стеночки два стула с таким расчетом, чтобы со всех коек было хорошо видно тех, кто на этих стульях будет сидеть.

Наконец в двери заворочался ключ, и в камеру вошли трое прапоров.

Один – тот, который водил меня на свидание с Ритой, а с ним еще двое. Про них ничего особенного сказать было нельзя, потому что это были два обычных вертухая, каких я да и все прочие зэки за свою жизнь видели столько, что они уже стали на одно лицо. Засаленные мундиры, лица землистого цвета, руки с грязными ногтями, а главное – глаза.

Их глаза почему-то казались грязными, и на них был тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников и вертухаев.

Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.

«Его холодный волевой взгляд…»

Нет. Это не так. На самом деле это взгляд мертвеца или зомби, который привычно творит свои повседневные неблаговидные дела, не рассуждая и не чувствуя. Потому что разум его сведен к возможностям простенького калькулятора, а чувства обращены внутрь – на исправность и довольство собственной физиологии…

В общем, зашли эти прапоры в камеру, тот, с которым я гулял, отошел в сторонку, а этих двух я с почестями усадил на стулья, сам же уселся на койку напротив.

Посмотрели мы с ними друг на друга, и не знаю, как им, а мне лично стало довольно-таки противно. И эта затея с судом царя Соломона перестала казаться мне такой смешной и забавной, как тогда, когда я согласился рассудить их. Но делать было нечего, и я начал.

Откашлявшись, я придал взгляду строгость и сказал:

– Товарищ прапорщик, – я мотнул головой в сторону третьего, – передал мне, что между вами произошел конфликт, который сами вы разрешить не в состоянии.

Оба вертухая кивнули.

– Вы знаете, кто я такой?

Один из них, с оттопыренным правым ухом, посмотрел на меня, потом отвел глаза и сказал:

– Об этом вся тюрьма знает. Только и разговоров – Знахарь приехал, Знахарь такой, Знахарь сякой…

– Все правильно, – подтвердил я, – Знахарь и такой, и сякой, и еще много какой. А сегодня меня оторвали от заслуженного отдыха, и я вынужден разбираться в ваших вертухайских делах. Мне до ваших разборок нет никакого дела, и я пошел на это исключительно из уважения к администрации тюрьмы, которая в лице вашего товарища попросила – подчеркиваю, именно попросила меня разобраться с вами. Начальник тюрьмы, с которым я сегодня имел длительную и совершенно секретную, между прочим, беседу, рассказал мне о беспределе, творящемся в Бутырке, и попросил меня разобраться с этим.

Почувствовав вдохновение, я начал загибать все сильнее и сильнее. Урки молчали, но в самом их молчании я услышал одобрение и поэтому бросил вожжи и погнал телегу, лихо размахивая кнутом.

– Он рассказал мне, что на конференции в Ялте, а эта конференция касалась как раз состояния российской пенитенциарной системы…

Услышав слово «пенитенциарной», все трое вертухаев насторожились.

– …пенитенциарной системы, отдельно поднимался вопрос о состоянии служебной дисциплины в Бутырской тюрьме. Говорили о взятках, о нарушении режима, о сращивании криминала и охраны и даже о том, что в рамках борьбы с коррупцией в Думе поставлен на голосование вопрос о заключении всех бутырских вертухаев под стражу для последующего расследования и навешивания сроков, которые те будут отбывать в той же Бутырке.

Второй вертухай, с проваленным то ли от сифилиса, то ли от чьего-то могучего удара носом, вскинулся и запротестовал:

– Нет такого закона, чтобы контролеров с зэками сажать!

– А я с вами совсем не это обсуждаю. И, между прочим, имейте в виду, что я разглашаю вам служебную информацию, которой начальник тюрьмы поделился со мной исключительно из уважения. И попрошу не перебивать, когда я говорю.

Вертухай сник, а я, повертев головой, будто меня душил тесный галстук, продолжил:

– Это до чего же дело дошло! Начальник тюрьмы, можно сказать, главный вертухай, полковник внутренних дел, вынужден обращаться к вору в законе, авторитету, уважаемому человеку, чтобы тот рассудил тяжбу двух охломонов!

– Как это – начальник тюрьмы? – Ушастый снова подскочил, – мы ведь сами…

– Молчать! – загремел я, – они сами! Это вам так только кажется, что вы сами. Этот показательный суд проходит по прямому указанию полковника Курвенко, которому товарищ прапорщик, – и я кивнул в сторону третьего, – вовремя доложил о нарушении служебной дисциплины. Грубейшем нарушении, как подчеркнул господин полковник.

Организатор этого судилища пронзил меня взором, потому что, конечно же, никому он ничего не докладывал, и полковник Курвенко ничего об этом не знал.