Месье, сделайте мне больно - Жан-Пьер Гаттеньо Страница 18

Из этой мысли в моем сознании постепенно возник образ: что-то вроде партии в покер, в которой, по-настоящему не давая себя одурачить, каждый полагал, что у противника на руках хорошие карты. Конечно, у меня не было семи миллионов, но чем он мог помочь мне со своей стороны? Чтобы узнать это, следовало явиться по приглашению. Можно сказать, заплатить, чтобы узнать. Меня не пугало, что я рисковал своей жизнью. Каждый по-своему, мы оба рисковали всем, и это придавало мне духу. Впервые с тех пор, так началась эта история, у меня было чувство, что я могу влиять на обстоятельства, а не быть их жертвой. Если все обернется скверно, но я останусь жив, позвоню Шапиро. В противном случае, я сделаю ход и проиграю, что также было возможно.

В этот момент я услышал, как открылась входная дверь. Май Ли пришла убираться. По моим часам было начало третьего.

Вскоре должны были появиться первые пациенты.

Это был почти обычный вечер психоанализа.

Кабинет, казалось, привык к Ольге. Утратил атмосферу тайны или, скорее, ту тревожную необычность, которая так напутала Математичку.

Действительно, на этот раз я все предусмотрел. Получше затолкав Ольгу под сиденье, проверил, чтобы ничего не выступало, чтобы все ножки кушетки стояли на полу, и заменил покрывало – у нового кайма касалась пола. Затем последняя предосторожность: сам уселся на кушетку, чтобы удостовериться в ее устойчивости и особенно в том, что ничто в ней не выдавало присутствие Ольги.

Все прошло почти нормально. Была одна пациентка, которая поделилась со мной своим беспокойством: она так себя чувствует, как если бы – так и сказала – она находилась «на другой женщине». Но можно было отнести эти разговоры на счет подавленной гомосексуальности. Другой пациент признался в том, что ему доставляет удовольствие растянуться на женщине, но и в этом случае мне показалось, что он больше намекал на свои любовные слабости, чем на Ольгу.

В остальном ничего примечательного. Многие пациенты еще не освоились в беседе с глазу на глаз. Ничего общего с постоянными пациентами, лечение которых, начавшись несколькими годами раньше, шло полным ходом. Тех, кого я принимал сегодня после полудня, можно было назвать «клиентами проездом, невротиками по средам». Они приходили на первую беседу, чтобы «посмотреть», по их собственному выражению, но, неуверенные в своем желании, просили «подумать» или после нескольких сеансов выходили из игры – из-за безработицы или финансовых трудностей. Создавалось ощущение, что они у меня стажировались. Это слово было в моде. Целая эпоха была посвящена стажировкам. Производственная, дипломная, культурная – везде были стажировки. Все служило для них поводом. Те, кто был неприспособлен к жизни в обществе, проходили фрейдистские стажировки, они переходили от одного терапевта к другому, накапливая худо-бедно ничтожный опыт. Мимолетные сеансы между приступами хандры, оплаченные социальным обеспечением. Когда они выходили из больницы, коллега направлял их ко мне на реабилитацию. Они приходили два или три раза затем исчезали неведомо куда.

Мужчина лет тридцати, которого я видел во второй раз, говорил мне о несчастьях, которым подвергалась белая раса в целом и французы в особенности. На последних выборах он голосовал за крайне правых и испытывал от этого, – по его утверждению, – замечательное улучшение психологического состояния. Лакан говорил, что следует отказывать в анализе негодяям. Это напомнило мне историю, ходившую в аналитических кругах, с легкой руки Злибовика. Один из пациентов рассказал ему, что он бывший солдат и во время оккупации сотрудничал с гестапо. «Вы пропали, старина, – сказал ему Злибовик, – ваше прошлое исключает вас из числа живых. Самое большее, что я могу для вас сделать, – помочь вам умереть достойно». Удивительно, но мужчина принял эту точку зрения и предпринял работу на ее основе. Тот, кто находился передо мной, поступил бы он так же? Но мне не пришлось ничего такого ему говорить, так как он объявил, что с тех пор, как он открыл свой путь, не было никакого смысла продолжать терапию, в которой он в глубине души всегда сомневался. Он пришел, чтобы сказать мне это? Я объявил окончание сеанса, который он без возражений оплатил. Новой встречи мы не назначили.

Вот тогда я вспомнил про Ольгу. Я ни разу не подумал о ней за то время, что принимал этих пациентов. Это забвение, в некотором роде, защитило их от ужаса, который мне внушала ее смерть. Она исчезла не столько из-под кушетки, сколько из моего ума. И теперь возвращалась только потому, что настало время ее сеанса. Среда, шесть тридцать. Любопытное явление условного рефлекса в психоанализе. Пациенты и врачи маршируют под одним знаменем. Пропущенный сеанс никогда не был потерянным сеансом. Кроме как для Ольги. На кушетке или под ней, отныне она не была нигде. Я почувствовал себя хранителем или скорее носителем воспоминаний о том, какими были ее сеансы.

Она редко опаздывала, если не шла в ювелирный Бернштейна. Снимала пальто, клала его на стул, потом вытягивалась на кушетке и, не теряя времени, начинала пересказывать изуверства мужа. По сути, ее рассказы едва ли отличались друг от друга, но, если поразмыслить, ее манера рассказывать, интонации ее голоса – и особенно вводные предложения, – которыми она оснащала свою речь, складывались в собственный сюжет, как если бы завлекали вас подвергнуть ее той грубости, о которой она, не брезгуя никакой деталью, рассказывала. «Ударьте меня! Оскорбите меня!» – будто взывала она. Странная просьба, на которую я отвечал своим сном, предоставляя все полномочия ее мужу. Спрятанные семь миллионов – были ли они кульминацией этого безумия, поступком, который позволил ей рассчитаться с ним? «Он был вне себя. Я никогда не видела его в таком состоянии. Обвинял меня в том, что я украла его…», – сказала она перед тем, как я заснул. Каким было продолжение? Я не знал, слышал ли я его, но мне казалось, если мне удастся его вспомнить, все прояснится. В первый раз я спрашивал себя, что она сделала с этими деньгами, где спрятала их, не столько чтобы обсудить с Максом, но чтобы просто знать. По-своему, эти семь миллионов обеспечивали Ольге неприкосновенность, а для меня означали вопрос, ответ на который позволил бы мне навсегда разделаться с ней.

Семь часов. Сеанс Ольги был почти окончен. У меня оставался последний пациент, молодой человек во власти жестоких приступов депрессии, но я сильно сомневался, что он придет. Это он накануне оставил сообщение с просьбой перенести сеанс, без всяких уточнений.

Я подождал немного, потом покинул кабинет, бросив последний взгляд на кушетку.

В темноте она была похожа на гроб, Ольга покоилась в нем, далекая от жестокости, на которую с таким жаром вызывала.

Как я и предполагал, Май Ли ушла, не сказав ни слова, и не принесла мне кофе. Смерть Ольги одержала верх над этой привычкой. Я бросил взгляд в окно, надеясь увидеть ее, пересекающей авеню или изучающей «Ланчу». Но внизу никого не было. Даже Герострата, который, вероятно, был занят, изображая Деда Мороза. Мир был необитаем. Телефон ни разу не зазвонил. Никто не беспокоился обо мне. Ни Шапиро, ни Ребекка. Шапиро, должно быть, вел расследование, что касается Ребекки… лучше было не думать об этом.