Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец Страница 18

Пиняшко хлопотал во дворе. Человек из тех, чей возраст никак не определишь. Пепельное лицо в кустистой поросли, жирные кудели волос, зачахшие до бесцветности глаза. Плел из бересты коробицы, такие вот глубокие корытца. Три, зачерненные сажей, стояли уже готовые. Были к ним и крышки.

«Есть ли что вкуснее и здоровее, чем майский рак?! А настолько же целебное. Рак питается топняком, речной мелкотой, известковыми ракушками улиток и панцирями своего отродья. Керосин вытягивает из раков эту известь и становится лекарством от сыпняка. Это первая помощь. При этом надо жевать аир, чеснок, обтирать больного уксусом с водой, смазывать чемерицей на смальце, поить болотным мытником и черным егерским вином…» (стр. 73).

Я поклонился, он заколебался — протягивать ли грязную руку.

«Идет работа?» — надо было с чего-то начать.

«Пусть Бог варует [85] от такой работы. Еще недавно я строгал люльки, а тут такое случилось… гробики править. Старшему на доски еще как-то поднатужился, а этим, что доходят, и лыковые шкатулки будут. Маленькие, как воробушки. Если суждено им опрягтись [86] — я и готов. А Бог, думаю, не пренебрежет такой оправой. Чем они успели согрешить, потятка [87] мои? А кару на них послал…»

«Не от Бога кара сия, а од одежных вшей. Пустишь меня в домишко?»

«Кем вы, сват, будете?»

«Тем, что смерти противится. Ты ее накликаешь, а я отгоняю. Зовут меня Мафтей, живу над водой за Монастырищем. Слыхал?»

«Слыхал, как же. Вы людям помогаете».

«Лишь тем, которые готовы себе помочь».

На сенном пороге стояла, как привидение, его жена. Изможденная, восковолицая, с затуманенными безумными глазами. Подняла руки, то ли в просьбе, то ли в угрозе, но я решительно вошел в горницу. Дети покотом лежали на застланном полу, прикрытые грязной тряпкой. Меня уже запах обо всем известил. И их пригаслые заячьи глаза свидетельствовали о затемненном сознании. Локти, бока обильно усыпаны, животики мягкие, по нужде не ходят. Хорошо, что ноги не почернели. Мать тоже заразила сыпная ветрянка, в разговоре спотыкается. Когда я откупорил бутыль, неистово затрещала: «Вон! Не дам их палить! Лучше погибнуть, чем сгореть!»

Муж унял жену. Я велел настелить свежей соломы и содрать с детей лохмотья. Тогда намазал их и напоил. И женщину тоже. Она их переодела и сама легла сбоку. Затем мы с газдой обкурили кучу дегтем и вышли на улицу.

«Ваше лекарство, — сказал Пиняшко, — так же пахло, как и то, что приносила Павлина».

«Кто?»

«Дочь моя. Та, которая сгинула. Может, слышали?»

«Слышал».

«Для кого было снадобье?»

«Для старшего. Он первый пострадал. Павлинка принесла водичку, и мы мазали. Дите в себя пришло. Но того лечения было мало. Доченька обещала еще принести, чтоб вылечить малого наверняка и чтобы на других не перешло. Хлопотала о его спасении да и сама пропала. На днешний день без следа…»

«Кто ей давал снадобье?»

«Не ведаю. Осталась пустая посудина…» — человек пошел в клеть и вернулся со стеклянным штофом.

К горлышку бутылки были привязаны три нитки — черная, белая и красная. Снова нитки. Три. Которая из них путеводная? И куда ведет? Я вытянул затычку — пахло керосином. Керосином на раках.

«Э, братец, — сказал я сам себе. — Ты думал, что знаешь толк в снадобьях здесь только ты».

«Что о детях скажете?» — Пиняшко повернул ко мне водянистые очи, в коих не было ни жалости, ни страха, ни интереса. Глаза рыбы, что взирает на мир сквозь воду, и сам взгляд ее — студеная вода. И из души сего мужика что-то вымыло всю живизну.

«Бог даст — оживет детвора. Коль завтра не будет улучшения, дай мне знать».

«Дорого возьмете за лечение?»

«Дорого, — сказал я. — Возьму с тебя зарок, что будешь делать так, как научу. И все будет в порядке».

«Пождите! — встрепенулся тот. — А что тогда с этими коробицами?» — учтиво тронул кончиком пальца бересту.

Каждый мастер уважает свою работу, какой бы она ни была. Я понимал бессмысленный вопрос убитого горем человека. Понимал я и присказки других таких русинов над новорожденным: «Еще один рот кормить, еще один зад паскудить». Понимал, но не прощал их глупости и малодушия.

«Зря, все зря, — возвращался он в реальность. — Не думайте, я не злой сердцем. То судьба злая. Куда ни глянь — клин. Три года подряд на нее тружусь, на белую безносую госпожу. А она берет и берет. Двух старших сыновей забрала… А Павлинку за что? За что сгинула голубиная душа? Один крестик после нее остался. — Мужик натруженными пальцами достал из кошелька медный крестик на кожаном шнурке. — Монах Клим говорит, что это точно самоубийство. И что Господь такую душу отталкивает от своей милости… А я не верю. Не верю и все тут. Зачем бы ей себя губить, молодой и здоровой? Голоднячка — дело другое… Она вообще ослепла. Кто на такую позарился? А нашей Павлинке чего не хватало? Девка, как головка сыра. Не то что Голоднячка слепоглазая, прости Господи…»

«И та пропала?»

«В тот же день, то бишь в ту же ночь. Обе к утру не вернулись… Мы через реку живем. Тогда вода упала, и Павлинка бегала к Голоднячке через брод. Утешала ее, говорила, что есть такое снадобье, от которого бельма сойдут, как пленка с яйца. И она его достанет. И брата бралась вылечить… Теперь нас некому успокаивать… Тепереча я сам, как посереди воды, над этими чертовыми корытами…»

«Не бери в голову, человече, найдем и твоим корытам службу», — молвил я.

Тогда научил его, как приспособить плетенки под рачевню, когда, как и где их устанавливать. Мы согнули обруч из вербы, приделали крест-накрест палки для крепления приманки. Сверху узел, к которому привязывают жердь. Ее поднимают из воды одним махом, чтоб раки не успели разбежаться. С той вершею мы двинулись к реке, чтоб найти подходящее место. И погрузили снасть в водоворот под сгнившим пнем.

«Долго не стоит держать корзинку в воде, — наставлял я, — ибо раки обглодают палочки дотла. Это такие прожоры, что будь здоров».

«А скажи-ка, мил человек, — понизил голос Пиняшко. — Если утопленник, не дай Бог, заляжет в такой колдобине, тогда что?»

«Что? Как доберется к нему стая раков, то обглодают за ночь до косточки».

Я пожалел, что сказал это, потому что у бедняги даже голова задергалась. Пришлось загладить его душевное волнение.

«Ты вот что… крестик тот сохрани».