Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл Страница 19

В следующие месяцы женщина, на которой я женился, словно исчезла. Я чаще видел, как теща кормит Петроса из бутылочки, а не как Мона дает ему грудь. Синьора Фальчери помогала Моне, пока я был на работе, и до сего дня я не могу видеть лицо этой женщины без мыслей о том, как она мучила мою жену. Мона сидела на диване, пытаясь отыскать крупицы счастья в безумии, творившемся у нее в мозгу, а мать тем временем, как будто делясь заботливым советом, доказывала ей, что наши нынешние трудности – ничто в сравнении с грядущими. Что мы не должны себя обманывать. Что грусть – это цветок. Я перекопал целые библиотеки в поисках источника пословицы «Грусть – это цветок» – и нигде не нашлось ученого толкования, прояснявшего ее смысл. Полагаю, она имела в виду, что изменившийся характер Моны обладает мрачной прелестью, которую мы должны научиться принимать. И еще, что это свойство будет только расти. Мне становилось не по себе при мысли о том, сколько дней я позволял матери и дочери вместе сидеть на диване перед телевизором. Эта кошмарная женщина видела, как ее собственный ребенок медленно умирает, и все равно продолжала убивать дочь. Петрос больше не встречается с бабушкой и дедушкой. Он спрашивал: почему? Я лгал ему и обещал себе, что однажды все объясню.

Когда весть о том, что Мона нас оставила, разнеслась во все углы, семьи нашей церкви взяли нас под свою опеку. Они готовили нам еду. Составили расписание, по которому сидели с Петросом, чтобы я мог вернуться к работе. В конце концов сест ра Хелена многие обязанности взяла на себя, но даже сейчас ни один священник в нашей церкви не получает на Рождество более щедрых подарков, чем я, и даже самым прожженным пиратам стало бы неловко при виде трофеев, которые доставались Петросу на именины. Я всегда чувствовал подспудную жалость и безысходность в этой доброте, как будто греческий юноша, женясь на римской девушке, идет на определенный риск и моя нынешняя жизнь стала естественным следствием моего опрометчивого шага. Но это не мешало прихожанам помогать нам без задней мысли. Все христиане верят, что главное дело человеческой жизни – отдавать долг за старые грехи. Эти добрые люди поддерживали меня до того дня, пока я не смог взвалить весь свой долг на себя.

Однажды мне в голову пришла фантазия, которую, казалось, я всегда буду с собой нести. Я представил, что произойдет, если вернется жена. Я бы предложил ей снова работать в больнице. Сам целый день сидел бы с Петросом, пока она не оказалась бы готова познакомиться с ним поближе. Тогда она бы обнаружила, что наш сын – не зловещее предзнаменование, не воплощение ее неудач. Это развитой мальчик, сознательный и добросердечный. Учителя его хвалят. Его часто приглашают на дни рождения. У него мой нос и глаза Симона, но густые темные волосы Моны, ее круглое лицо, ее радостная улыбка. Однажды он будет благодарен за то, что лицом больше пошел в мать, чем в отца. В моих мечтах Мона обнаруживала, при помощи сына, что на самом деле окончательно не уходила. Мы бы заново выстроили то, что у нас когда-то было, поскольку основание, заложенное совместно, никуда не исчезло.

Но я уверенно избавился от этой фантазии, словно сбросил старую кожу. И к своему удивлению, обнаружил, что могу существовать и без мечты. Лишь одна ее часть упрямо не желала исчезать. Я хотел, чтобы Петрос понял: мамина любовь – не мое измышление. Я хотел, чтобы он знал: у него есть корни, которые идут не только от меня. От Моны ему передалось глубокое понимание трудных истин, любовь к шуткам и загадкам, трогательная любовь к животным. Мать понравилась бы ему. Я лишь хотел, чтобы они друг у друга были.

Что бы ни случилось с Моной, мне думалось, она сожалеет о том, какой была наша совместная жизнь, а может, о решении прекратить ее. Меня бы сожаление такой силы сломило, но я ничего подобного не испытывал. Каждый раз, когда я оглядывался назад, Петрос показывал мне путь вперед. Я находился лишь на середине путешествия, которое начал с женой. И каждую ночь благодарил Бога за сына.

Когда я проснулся, рядом со мной было пусто. Петрос исчез. Я на ощупь выбрался в прихожую и увидел на кухне Лео и Софию, при моем появлении они подняли головы от тарелок. Лео махнул в сторону балкона, где сгорбилась похожая на кузнечика маленькая фигурка. Петрос сидел на корточках, наклонившись, и что-то раскрашивал цветным карандашом.

– Открытку Симону рисует, – пояснил Лео.

Я улыбнулся.

– Отведу его на крышу.

– Отца Симона там нет, – шепотом сказала София.

Выражение лица Лео сказало все остальное. Они не знали, куда ушел Симон.

Я набрал номер брата, и он ответил после четвертого гудка.

– Ты где? – спросил я.

– В квартире.

– С тобой все в порядке?

– Не мог заснуть. Вернусь – поведу вас с Петросом завтракать.

Лео и София наблюдали за мной. София, должно быть, занималась Петросом с тех пор, как он проснулся. Бедная женщина даже не успела снять халат.

– Нет, – сказал я Симону. – Не ходи никуда. Мы сами к тебе придем.

При свете дня показалось странным, что в квартире почти ничего не изменилось. Следы разорения не исчезли вместе с тьмой. Петрос маленькой ручонкой крепко сжимал мою ладонь, перешагивая игрушки, словно ядовитые грибы. Впрочем, из кухни исчезли все разбитые тарелки и рассыпанная еда, а окна стояли открытыми. За столом сидел Симон и делал вид, что не курит.

Петрос бросился от меня к Симону и вручил сделанную собственными руками открытку. На ней изображались четыре человечка из палочек, держащиеся за руки: Мона, я, Петрос и Симон. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что на Моне – сутана. У меня упало сердце. Это была не Мона, а сестра Хелена.

Симон посадил Петроса на колено и крепко обнял. Похвалив открытку, он прижался губами к буйным зарослям волос.

– Я люблю тебя, – прошептал Симон. – Мы с твоим папочкой сделаем так, чтобы с тобой ничего не случилось.

Раковина была пуста, а все тарелки – вымыты. Губку словно выжимали досуха промышленным насосом. Удивительно, что Симон сумел остановиться и не убрал всю квартиру.

– Когда сестра Хелена приходит за грязным бельем? – спросил он.

Я слишком погрузился в свои мысли и не ответил. На фоне чистой кухни остатки хаоса выглядели еще более впечатляющими.

– Я Земля, я Земля, вызываю Алекса! – позвал Симон.

– Петрос, – сказал я, – прежде чем мы пойдем завтракать, сходи, пожалуйста, помой руки.

Сын осторожно двинулся по коридору.

– Что-то не так? – спросил Симон.

Разумеется, он тоже заметил. Я показал на места, где остался самый большой беспорядок: тумбочка у двери; книжные полки; столик, где стоял телефон.

Симон пожал плечами.

– Он что-то искал, – сказал я. – Открыл все дверцы. За исключением этих.

Восточные христиане устраивают в доме особый уголок, где лежит Евангелие, а вокруг выставлены иконы. В нашей квартире «красный угол» скромный – всего лишь старинный шкафчик, перед которым молились я и Петрос. Но при ограблении шкафчик не тронули.