Паутина судьбы - Валентин Пушкин Страница 19

Поскольку печень Федчикова страдала от последствий неразумной молодости, Морхинин появился с несколькими экземплярами «Проперция» и большой сумкой, нагруженной водкой и закуской, в редакции у Лямченко.

Его приняли сдержанно. Видимо, перспектива веселого и, главное, бесплатного возлияния не могла пересилить мрак писательской зависти. Только пышноусый Лямченко внешне радовался за него:

– Ну вот, Валерьян, ты теперь настоящий писатель, – заявил он. – Роман в «Передовой молодежи» – это показатель, это класс. Нальем, хлопцы, по полной за нашего друга и брата, за его заслуженный литературный успех!

– За тебя, Валерьян! – поднял стакан критик Селикатов, глядя на проклятого хориста мреющими от зависти узкими глазками. – Выпьем и снова нальем. Ты теперь разбогател, не будем щадить твои карманы…

Минут через сорок вся компания была красна, громкоголоса, развязна и не лишена претензий к автору.

– Разумеется, образ Августа тебе не удался, – крепко выпив, произнес критик. – Но да черт с ним, и даже с Меценатом – это все высшее начальство. Они у всех получаются напыщенными, как индюки. А ведь и сам Проперций, и великий Гораций, и бабник Вергилий тоже ходульны. Ты не уловил сути поэтического наполнения, духовности и, так сказать, орлиного полета великих творцов… Опыта у тебя маловато для такого сложного романа… Выпьем за то, что тебе повезло. Что этот дурак Федчиков и деляга Шторкин просчитались. Первой книгой должна была прозвенеть судьба нашего современника, выходца из забитой, задыхающейся русской деревни.

– Но это ведь историческая серия, – робко возразил Морхинин. – Это другое направление…

– Вот именно – другое! – вскричал, деревянно захохотав, прозаик Капаев. – Другое для патриота, а не для разлимонивания каких-то никому не известных римских поэтов. У нас что, не о ком писать? А Есенин, Клюев? А Блок?

– Вы и напишите про Клюева, – решил отшутиться Морхинин. – Вы председатель комиссии о поэтах, пострадавших от репрессий власти: Мандельштам, Васильев, Мейерхольд…

– Мейерхольд – режиссер, который выпускал на сцену актрис в одном трико… Ты всех перепутал, – вмешался Селикатов.

– Кстати, о дамах, – поднял вилку с наколотым куском колбасы молодой критик Порохов. – Героиня… возлюбленная Проперция – она же в твоем романе обыкновенная проститутка, самая дешевая. – Порохов снова налил себе водки, выпил и закончил. – На большее, на одухотворенность, на высокую светлую любовь ты не потянул, Валерьян. И все эти страсти-мордасти твоего Проп…репция… они фальшивые, неправдоподобные, какие-то извращенные… Да! – крикнул Порохов. – Герой твоего романа просто извращенец, потому что эта… как ее?.. Финкия, его сестра, – и он дико захохотал, разлохматив свою довольно значительную бороду.

Неожиданно в кабинет Лямченко, где шумело застолье, вошел Лебедкин, глава Неформатной писательской группы. Бывший нерушимый Союз писателей давно уже распался «на два гетто».

Лебедкина встретили радушно, угощая за счет морхининской щедрости. Он предстал со снисходительной улыбкой; маленький, сухонький, лет шестидесятипяти, тщательно выбритый, с высоко взбитым седым коком и повелительным взглядом из-за толстых очков. Лебедкин, как все знали, не был «врагом бутылки». Тем не менее ему не занимать было ума, особенно чиновничьего, и беспредельной энергии.

– Разрешите, Василий Григорьевич, подарить вам мой роман, – довольно лебезливо проговорил подвыпивший Морхинин.

Он так долго писал на отвороте книги, желая Лебедкину всяческих побед, что тот даже начал сердиться.

– Кончай свой литературоведческий трактат! Наливай, Валерьян! – закричал разудало Лямченко. – Василий Григорьевич, прошу принять штрафную.

Налили, выпили.

– Ты достоин теперь стать членом Союза писателей! Официально! Я не прав, Василий Григорьевич? – взвился с наигранным восторгом Лямченко. – Вот новый писатель России, ура!

– Ну, конечно. Вы имеете полное право подать заявление в приемную комиссию, – благожелательно подтвердил Лебедкин.

– Уэа!.. – совершенно потеряв контроль над собственным произношением, взревел Порохов, опрокидывая пустую бутылку и валясь головой на тарелки с закуской. – Еще одна посредственность, не имеющая даже систематического литературного образования, вольется в толпу официальных графоманов… ха-ха!

– Веди себя прилично, Галактион, – мягко сказал любивший Порохова Лебедкин.

– Ты кто по специальности, а? – неотчетливо двигая языком, обратился Порохов к Валерьяну Александровичу. – Сантехник?

– Я по специальности певец, – тихо ответил Морхинин, внутренне страдая от этой буйной фамильярности.

– Пи…вец? Хо-хо! Ха-ха! Мы все тут пивцы… Пьем и не пьянеем…

– Валерьян пению обучался и в оперном театре работал, – пояснил Лебедкину Лямченко. – А ну двинь, Валерьяша, шоб все поняли, как надо голос подавать… Гой!

– В другой раз как-нибудь, сейчас неудобно… – смутившись, отказался Морхинин.

– Тогда расскажи, как в издательстве к тебе рецензент по истории приставал, доктор наук… мать его.

– Действительно, так и было. – рассказал Морхинин. – Он прочитал и говорит мне: «Я не нашел ни одной ошибки – ни в хронологии, ни в реалиях эпохи. Вы университет когда заканчивали?» «Университет я не заканчивал. Я учился в музыкальном институте по классу вокала», – отвечаю. «Откуда же у вас такая историческая подготовка? Темните, коллега. Я, говорит, лекции профессоров слушал, в университетских архивах рылся, латынь знаю». «А я, – в пику ему, значит, отвечаю, – читал переведенных на русский язык крупнейших специалистов по римской цивилизации и русских историков. И вообще, чтобы описать красивое дерево, не обязательно его спилить и раздолбать на кусочки». Не поверил. Но положительную оценку дал.

Пили еще долго. Хорошо разогревшийся Лебедкин провоцировал:

– Кстати, ты, говорят, и стихами балуешься, Пушкин? А ну-ка изволь выдать что-нибудь рифмованное.

Морхинин был достаточно пьян и решил посмешить присутствующих политической эпиграммой:

– Слабо, – поморщившись, оценил Лебедкин. – Что же плохого, если народ выбрал директоров, генералов, и до реформ пребывавших на ведущих постах в государстве?..

– Да, стихи, главное, по сути неправильные, – важно поддержал начальство не терявший нюха Лямченко.

Неожиданно какой-то молодой человек с лохматой головой крикнул, обращаясь к Порохову:

– А в рожу хочешь, урод? В грызло, а?

Сильно пьяного Порохова выводили под руки блевать в туалет.

– Я вернусь, – мстительно обещал Порохов, когда его с трудом вытаскивали из кабинета Лямченко. – Я произнесу свою пророческую балладу о будущем России… Я не позволю…