1795 - Никлас Натт-о-Даг Страница 2

Ни ненависти, ни отвращения.

Взялся за прохладную латунную рукоятку, собрался с духом и нажал.

Душный, отвратительный запах придавал царящему в спальне полумраку форму привидения, колеблющегося как дым или туман. Свеча в руке не столько освещала, сколько ослепляла. Поставил подсвечник на столик у стены и постоял у балдахина. Дождался, пока успокоится сердцебиение и вслушался. Судя по дыханию, не спит. Ни протяжного, с храпом, вдоха, ни короткого, с облегчением, выдоха — дыхание спящего ни с чем не спутаешь.

Постарался подавить приступ ненависти — сейчас преимущество на ее стороне. Лежит, как линдурм [1] в засаде, и прислушивается. С годами выработала адское терпение. В терпении ему никогда с ней не сравняться.

— Тихо, любимый! Как я и ожидала!

Он вздрогнул. Полный паралич, пролежни… но голос! Куда подевались скрипучие, срывающиеся на визг, нотки? Голос тот же, что и был много лет назад, когда она выходила за него замуж. Ее страдания даже представить трудно, а в голосе наслаждение, будто только что пригубила редкостное вино.

Сетон внезапно вспотел.

— Миранда!

Она звонко рассмеялась. Ему стало совсем страшно — радостный девичий смех.

— О Тихо! У тебя даже голос осип от страха. А ведь говоришь-то с собственной женой, пугаться вроде бы нечего. Ну да, я-то тут при чем? Колокола с вечера звонят. Я послала Густаву узнать, говорит — весь Кунгсхольмен в огне. И тут ты являешься — и в каком виде! Ты же перепуган до полусмерти, по запаху чувствую. Запах ужаса… уж мне-то его не знать. И мокрый весь от пота. Так чего не хватает моему любимцу?

Слова полны яда — не длинный ли язык довел до того, что с ней случилось? Но как она умеет найти самые больные точки… и как говорит! Связно, легко, будто кляп вынули. Тихо Сетон попытался успокоиться: почти удалось, но голос даже ему самому напомнил змеиное шипение.

— Это твоя работа, Миранда?

— Ну что ты, Тихо… Я же пальцем пошевелить не могу. Впрочем, откуда мне знать? От души надеюсь, что и я внесла свою лепту. Сделала что могла — что да, то да.

Она приподняла голову. Звякнул колокольчик в ухе.

— Мне нанесли визит, Тихо. Давно я его ждала. Надо признаться, поначалу мало обнадеживающий. Не те люди, о которых я мечтала. Один огромный, другой хлипкий, как былинка. Этот, здоровый, до того побит жизнью, что и за человека признать трудно. Да еще и однорукий вдобавок. А второй вообще… сразу видно: что-то с ним не так. То, что они затеяли… никаких шансов у них нет, уж это-то я поняла сразу. Кто этим бродягам поверит, даже если принесут в зубах охапку доказательств и признаний? Но что мне понравилось в этом одноруком — в нем кипела такая злоба, что обои на стенах чуть не свернулись. Думаю: что ж он такого узнал о твоих подвигах? Но раз так — почему не попробовать. Я послала их в анатомический театр. Думала, увидит, чем ты занимаешься, и прихлопнет тебя на месте. Запал у него короткий, сразу видно. Шанс, хоть и маленький, все же есть. Но, видно, переоценила его свирепость.

— И все? И ничего больше?

— Ну почему же кое-что рассказала про твои подвиги. Но не про все, Тихо, далеко не про все.

— Почему не про все?

— Совсем перестал соображать от страха. Бедняга… ты же и сам легко поймешь, почему. Не верила, что эта странная пара на что-то способна. Но если они будут продолжать идти по следу, за ними придут и другие. И уж тогда-то я расскажу все. Если ты, конечно, не выполнишь моего главного желания.

Она замолчала.

Тихо Сетон ждал продолжения. Пульс в висках — будто кто-то колотит молотком изнутри, все чаще и чаще.

— Теперь ты меня отпустишь, Тихо. Другого выбора я тебе не оставила. Знаю, что ты сам не любишь такими вещами заниматься, предпочитаешь смотреть, как это делают другие. Нет-нет, не косись по сторонам — Густаву я отпустила. Велела ей бежать. Сказала: как только впустишь — ноги в руки и не оглядывайся. Нынче ночью работать придется самому. В кои-то веки… И пока ты изо всех сил пытаешься спасти свою жалкую жизнь, помни: я победила, Тихо. Последнюю партию выиграла я. Все годы, что я провела в этой постели, все часы, все минуты, секунды — вознаграждены. Стократно! Видеть тебя таким, какой ты сейчас, — может ли быть награда выше? Помнишь, я была невестой? Мне ты казался очень красивым… пока не узнала тебя поближе. Но сейчас-то! Сейчас ты для меня в тысячу раз красивее. Унижен, дрожишь от страха. Так поторопись же, Тихо. Твое убежище уже ни для кого не секрет, дружки ногти грызут от нетерпения. Ты опять проиграешь. Кто же успеет первым? Хочу знать твое мнение. Однорукий громила-пальт? Или его полоумный напарник? Твои собратья по ордену? Кто-то из сильных мира, чьим покровительством ты пользовался? Интересно бы узнать, кто из них приготовил тебе самую свирепую казнь… Если есть Бог, вряд ли Он откажет мне в удовольствии взглянуть хоть краешком глаза… пусть даже из преисподней. Но пусть о тебе заботятся другие. А ты уж сделай одолжение: позаботься обо мне. Сделай то, что должен, пока еще есть время.

Тихо знает: она права. Но как же трудно решиться… так, должно быть, чувствует себя игрок в шахматы: надо обойти столик со всех сторон, чтобы убедиться — да, на доске стоит мат.

Он начал приближаться мелкими, шаркающими шажками, с трудом отрывая ноги, словно под полом магнит.

Вздрогнул от отвращения — давно не заглядывал за полог. Тяжелая, бесформенная туша под одеялом. Жуткий сладковатый запах разложения наполнил легкие. Сглотнул слюну, чтобы удержать рвоту.

Она хихикнула:

— О мой Тихо… ты похож на школьника у первой в жизни проститутки.

Тихо Сетон вырвал подушку у нее из-под головы, положил на лицо и надавил, но быстро понял, что этого мало. Время в песочных часах застыло, как патока. Он зажмурился и навалился на подушку всем весом, с трудом удерживая равновесие, чтобы не скатиться с ее огромного рыхлого тела. Нелепая карикатура на любовное объятие.

Наконец — все кончено. В ушах долго еще стояли ее хихиканье и нервное позвякивание колокольчика.

Опираясь на стенку, пошел к выходу. Собрал все, что представляло хоть какую-то ценность. Золотые монеты, камни… нет, не все, конечно. Никак не мог вспомнить все тайники — паника вытеснила память. Она, его жена, лежит под своим балдахином мертвая, мертвее не бывает, но глаза открыты, будто следит за каждым его движением. Даже сквозь стены.

Набил холщовую сумку — вот и все.

Ночь еще и не думала уступать свои права. Так же темно, но что-то изменилось, и это что-то заставило его резко остановиться перед калиткой, будто та была забрана чугунной решеткой. Что-то изменилось… Не что-то, а страх. Страх, который он долго и тщательно загонял вглубь, присутствовал всегда, в какой-то тайной, пока неизвестной науке, камере сердца. Сплющенный ядовитый червяк в цепях самоуверенности. Но теперь червь сбросил свои оковы, и оказалось — все еще хуже, чем он предполагал. Страх не только в нем. Страх завладел всем окружающим его пространством.