Veritas - Рита Мональди Страница 2

Рядом с ними находилась аллегория славы с головой, украшенной венком из лучей (она была копией с монет императора Константина), в левой руке она держала венок из лавровых листьев, а в правой – корону из звезд.

Позади нас, прямо перед широким порогом двадцать четыре камердинера ожидали своих господ. Внезапно бормотание в толпе стихло. Все умолкли, и яркий свет осветил ночной час: то был свет белых факелов, которые несли пажи.

Он прибыл.

* * *

Цокот копыт, прозвучавший по мостовой на улице, прервал поток воспоминаний. Четверо лакеев, в покрытых снегом и светящихся в ночи пальто, сдвинулись с места. Атто прибыл.

Пламя свечей трепетало и исчезало перед моим взглядом, настолько широко распахнулись створки дверей церкви, где я ждал его: Нотр-Дам де Виктуар, базилика босоногих августинцев. На фоне черной кареты в свете факелов блеснул красный бархат носилок: Атто Мелани, аббат Бобек, жантильом короля, урожденный горожанин Серениссимы, многократный конклавист, должен был вот-вот торжественно прибыть.

Старые слуги несли гроб на своих спинах, на которых был изображен герб Атто – свинка на зеленом фоне. Под почетной галереей из черных вуалей с серебряными каплями они прокладывали себе дорогу среди присутствующих, заставляя расступиться тех немногих, для кого некогда известное имя Атто Мелани, последнего свидетеля унесенного войной времени, еще, быть может, о чем-то говорит. Четверо лакеев прошли до середины castrum doloris, где возвышался катафалк, поднялись по ступеням усеченной пирамиды и передали тело своего бывшего господина в распростертые объятия двух серебряных ангелов, поднятые к небу руки которых наконец-то приняли то, чего так долго ждали.

С катафалка свисал траурный платок из черного бархата с серебряными нитями, на котором золотыми буквами было вышито:

Hic lacet

Abbas Atto Melani Pistoriensis in Etruńa,

Pietate erga Deum

Obsequio erga Regem

Illustria

CL Die 4. Ianuarii 1714. JEtatis suae octuagesimo octavo

Patruo Dilectiss imo

Dominicus Melani nepos mestissimus posuit [6]

Те же самые слова будут выгравированы в камне, который племянник Атто уже заказал у флорентийского скульптора Растрелли. Монахи-августинцы согласились, чтобы его выставили в расположенной неподалеку от алтаря боковой капелле, прямо напротив двери в ризницу. Значит, здесь и будет похоронен Атто, согласно своему желанию, в церкви, где покоятся также бренные останки некого тосканского музыканта: великого Джанбаттиста Лулли.

«Pietate erga Deum / Obsequio erga Regem / Illustris»: надпись повторяется на обеих боковых колоннах, на которых я недавно читал только самые близкие ко мне надписи. «Удостоенный славы благодаря благочестию пред Господом и преданности королю». На самом же деле первая добродетель противостоит второй, и никто не знает этого лучше меня.

Оркестр начинает играть панихиду. Слышен голос кастрата:

Crucifixus et sepultua est.

«Распят и похоронен», – поет он нежным голосом. Я уже ничего больше не воспринимаю, все вокруг кажется размытым, слезы растворяют лица, краски и свет, словно на картине, на которую попала вода.

Атто Мелани мертв. Он умер здесь, в Париже, на рю Пластьер, относящейся к приходу святого Евстахия, позавчера, 4 января 1714 года, в два часа ночи. Я был рядом с ним.

* * *

– Останься со мной, – сказал он и почил.

Да, я останусь с вами, синьор Атто: мы заключили союз, я дал вам обещание и буду верен вам.

Уже неважно, сколько раз вы не выполняли свои обещания, сколько раз вы обманывали двадцатилетнего коридорного, а позднее отца семейства. На этот раз я не удивлюсь: свой долг по отношению ко мне вы уже выполнили.

Сейчас, когда мне почти столько же лет, сколько было вам в то время, когда мы познакомились, когда ваши воспоминания стали моими, а ваши старые страсти вспыхнули в моем сердце, ваша жизнь стала моей.

Благодаря одному путешествию я снова обрел вас три года назад, и теперь другое путешествие, путешествие смерти, ведет вас к другим берегам.

Счастливого пути, синьор Атто. Вы получите то, о чем просили меня.

Вена? Что мы, ради всего святого, забыли в Вене? – В ожидании ответа моя жена Клоридия смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Дорогая, ты выросла в Голландии, твоя мать была турчанкой, тебе не было даже двадцати лет, когда ты приехала сюда, в Рим, совершенно одна, и теперь ты боишься маленького путешествия в Империю? Что же говорить тогда мне, который никогда не бывал дальше Перуджи?

– Но ты говоришь не о маленьком путешествии; ты говоришь мне, что мы поедем в Вену и будем там жить! Может быть, ты знаешь немецкий язык?

– Ну, гм, нет… пока еще нет.

– А ну-ка, дай это сюда, – сказала она, в раздражении вырывая бумагу из моих рук.

Она снова прочла ее, уже в который раз.

– И какого черта это все значит, этот дар? Земельный участок? Магазин? Место слуги при дворе? Здесь вообще ничего не объясняется!

– Ты ведь сама слышала, что сказал нотариус: мы узнаем обо всем по прибытии, однако, несомненно, речь идет о даре большой ценности.

– О да, конечно. Мы переберемся через Альпы только для того, чтобы испытать на собственной шкуре очередной обман твоего аббата, этого мошенника, который воспользуется тобой для очередного безумного предприятия и в конце концов вышвырнет, словно ненужную тряпку!

– Клоридия, пожалуйста, подумай хорошенько; Атто сейчас восемьдесят пять лет. На какие такие безумные предприятия у него еще могут быть силы? Я долгое время думал даже, что он уже мертв. Многое значит уже только то, что он нанял нотариуса, чтобы рассчитаться со своими долгами по отношению ко мне. Наверняка он почувствовал, что конец близок, и хочет прийти к согласию с самим собой. Нам следует быть благодарными Господу Богу, что в трудный момент нам подвернулась такая возможность.

Моя супруга закрыла глаза.

* * *

Вот уже два года, как для нас наступили трудные времена, а зима 1709 года выдалась крайне тяжелой: вслед за холодом и снегом пришел страшный голод, – кровопролитная война за испанский трон, длившаяся семь лет, ввергла римский народ в пучину бедствий. Моя семья, увеличившаяся на шестилетнего сына, не сумела избегнуть тяжкой участи: год непогоды и сильные морозы, каких не видывали никогда прежде в Риме, сделали бесплодным наш скромный земельный участок и уничтожили плоды моего крестьянского труда. Упадок семьи Спада и последовавшее за этим разрушение виллы у ворот Сан-Панкрацио, где я долгие годы оказывал весьма прибыльные услуги, многократно ухудшили наше положение. Недостаточными оказались и старания моей жены Клоридии, надеявшейся, что от разорения нас спасут ее акушерские умения и услуги, которые она на протяжении десятилетий выполняла с завидным успехом и немалой помощью двух девушек, наших дочерей двадцати трех и девятнадцати лет от роду. Из-за голода возросло число рожениц без гроша в кармане, и им моя супруга помогала так же самоотверженно, как и благородным дамам.