Любовник смерти - Борис Акунин Страница 2

После этого случая замуж она ходить больше нестала, а в скором времени сбежала из родительского дома с барином одним, извоенных. Стала у него в доме жить, на Арбате. И совсем краля сделалась:одевалась по-господски, к отцу-матери приезжала в лаковой коляске, с кружевнымзонтиком. Офицер даром что жениться на ней не мог, благословения от отца ему наэто не было, а души в ней не чаял, безумно её обожал.

Но только и третьего она сгубила. Был он,барин этот, крепкий собой молодец, кровь с молоком, а как пожил с неюсколько-то, вдруг начал чахнуть. Бледный стал, хилый, ноги его не держат.Доктора с ним бились-бились. И на воды его, и в заграницы, да всё попусту. Сказывали,рак в нем какой-то завёлся и клешнями своими всю внутреннюю ему разодрал.

Ну а как она офицера своего схоронила, тут уждо всех, даже до самых недоумных дошло: неладно с девкой. Тогда-то прозвище ейи переменили.

Назад в слободу ей ходу не было, да и нехотела она. Жизнь у ней пошла совсем другая. Обычный народ её сторонился. Онамимо идёт — крестятся, да через плечо плюют. А клеились к ней известно кто —фартовые ребята, отчаянные, кому и смерть нипочём. Она ведь, как из барина тогосок весь высосала, вон какая стала, сам видал. Можно сказать, первая на всюМоскву раскрасавица.

Так дальше и пошло. Кольша Штырь (забироха былзнаменитый, на Мещанах промышлял) с ней месяца два погулял — свои же ребята егона ножи поставили, слам не поделили.

Потом Яшка Костромской был, конокрад.Чистокровных рысаков прямо из конюшен уводил, цыганам продавал за огромныеденьжищи. Иной раз в карманах по нескольку тыщ носил. Ничего для неё не жалел,прямо в золоте купал. Застрелили Яшку псы легавые, полгода тому.

Теперь вот Князь с ней. Месяца три уже. То-тоон и куражится, то-то и беснуется. Раньше был вор как вор, а ныне ему человекакончить, что муху раздавить. Всё потому что со Смертью связался и понимает:недолго ему теперь землю топтать. Присказка есть: позвал смерть в гости, будешьна погосте. Прозвище — оно неспроста даётся, да ещё такое.

— Что за прозвище-то? — не выдержалСенька, слушавший рассказ с разинутым ртом. — Ты, Проха, так и не сказал.

Проха на него вылупился, костяшками себя полбу постучал. Ну ты, говорит, сырой-непропеченный. И чего тебя только Скорикомкличут? Я ж тебе, говорит, битый час толкую. Смерть — вот какое у ней прозвище.Все её так зовут. Она ничего, привыкла, откликается.

Это Проха думал, что у Сеньки кличка такая —Скорик. Пацан шустрый, глазами во все стороны стреляет и на ответ ловкий, засловом в карман не полезет, оттого и прозвали. А на самом деле у Сенькипрозвище от фамилии взялось. Так родителя именовали: Скориков Трифон Степанович.А как теперь именуют, одному Богу известно. Может, он теперь и не ТрифонСтепаныч вовсе, а какой-нибудь ангел Трифаниил. Хотя папаша в ангелы навряд липопал — все ж таки выпивал сильно, хоть и добрый был человек. А вот мамка, тавсенепременно где-нибудь неподалёку от Светлого Престола обретается.

Сенька часто про это думал, кто из родных кудапопал. Насчёт отца сомневался, а про мать и братиков-сестричек, что вместе сродителями от холеры преставились, уверен был и даже о Царствии Небесном дляних не молил — знал, и без того там они.

Холера к ним в слободу три года томунаведалась, много кого с собой забрала. Из всех Скориковых только Сенька и братВаня на белом свете зацепились. К добру ли, к худу ли — это ещё как посмотреть.

Для Сеньки-то скорее к худу, потому что жизньдля него с тех пор совсем другая пошла. Папаша приказчиком служил при большомтабачном магазине. Жалованье имел хорошее, табак бесплатно. В малолетствеСенька всегда одет-обут был. Как говорится, брюхо сыто и рожа мыта. Грамоте иарифметике в положенный срок обучен, даже в Коммерческое училище полгодаотходить успел, но как осиротел, учение кончилось. Да ляд бы с ним, с учением,невелика потеря, не о нем печаль.

Брату Ваньке повезло, его взял к себе мировойсудья Кувшинников, что у папаши всегда английский табак покупал. У судьи женабыла, а детей не было, вот он Ванятку и забрал, потому что маленький ипухленький. А Сенька уж большой был, мосластый, судье такой без интересу. Изабрал к себе Сеньку двоюродный дядька Зот Ларионыч на Сухаревку. Там-то Скорикот рук и отбился.

А как было не отбиться?

Дядька, гад брюхатый, держал впроголодь. Застол с семьёй не сажал, даром что родная кровь. По субботам драл — бывало, чтоза дело, но чаще просто так, для куражу. Жалованья не давал никакого, хотяСенька в лавке надрывался не хуже прочих рассыльных, кому по восьми рублейплачивалось. А обидней всего, что по утрам Сенька должен был за троюроднымбратом Гришкой ранец в гимназию таскать. Гришка идёт себе впереди важный,конфекту ландриновую сосёт, а Сенька, значит, за ним тащится, будто крепостнойв стародавние времена, с тяжеленным ранцем (Гришка иной раз от озорства ещёнарочно кирпич внутрь засовывал). Его бы, Гришку этого, как чирей выдавить,чтоб нос не драл и леденцами делился. Или тем самым кирпичом по макушке, анельзя, терпи.

Ну, Сенька и терпел, сколько мог. Считай, тригода целых.

Конечно, и отыгрывался тоже, когда мог. Нужноведь и душе облегчение давать.

Как-то раз Гришке в подушку мышонка запустил.Тот ночью на свободу прогрызся, да у троюродного братца в волосах запутался.То-то крику среди ночи было. И ничего, никто на Сеньку не подумал.

Или вот на последней масленой, когда в домевсего напекли-наварили-нажарили, а сироте дали два блинка дырявых да постногомаслица самую малость, Скорик осерчал и в котелок с густыми щами отваруовсяного, что от запору дают, плеснул. Побегайте-ка, жирномясые, до ветру,растряситесь. И тоже с рук сошло — на сметану несвежую подумали.

Когда получалось, мелочь всякую из лавкитаскал: нитки там, ножницы или пуговицы. Чего можно, на Сухаревском толчкепродавал, вовсе ненужное выкидывал. Тут, бывало, что и драли, но по одномутолько подозрению — впрямую уличён ни разу не был.

Зато уж когда погорел, то жарко, с дымом иогненными искрами. А всё жалостливое сердце, из-за него, глупого, позабылСенька о всегдашней осторожности.

Получил весточку от братца Вани, про котороготри года слыхом не слыхивал. Часто тешился, представляя, как Ванюше,счастливчику, у судьи Кувшинникова хорошо, не то что Сеньке. А тут, значит,письмо.

Как дошло — удивительно. На конвертеобозначено: “На Москву в Сухаревку братику Сене што у дядя Зота жывет”. Этохорошо у Зот Ларионыча на Сухаревской почте знакомый почтарь служит, догадалсяи принёс, дай ему Бог здоровья.

Письмо было вот какое.