Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская Страница 2

Читатель может заметить, что на единственном журнале, хотя и вполне гламурном, далеко не уедешь и не прокормишься. Верно, времена сейчас сами знаете какие. А потому мы выпускаем еще несколько негламурных: с кроссвордами, кухней народов мира, путеводителями по городу и окрестностям, а также куда пойти поужинать и развлечься. Словом, хочешь жить — умей вертеться! В умении вертеться нашей шефине Илларии нет равных. Я иногда думаю, почему одним все, а другим совсем мало? Нет, нет, не думайте, я не завидую! Илларии нельзя завидовать, как нельзя завидовать… ну не знаю… «Примавере» или «Моне Лизе»! Иллария… это Иллария!

Десять минут седьмого. Тишина. Самое приятное для работы время.

Я — «девушка с письмом», как называет меня наш главред, тот самый дядька Черномор. Зовут его Йоханн Томасович Аспарагус, причем «Аспарагус» — фамилия, а не кличка. Кличка у него Черномор, как вы уже поняли. Правда, креативный Эрнст Шкиль, который Йоханна терпеть не может, называет его то Артишоком, то Спаржей, то Огурцом или каким-нибудь другим овощем… Да мало ли! Тот не остается в долгу — с его легкой руки коллектив называет визажиста Шкодливый Эрик. Или Эрик Шкодливый, что даже красивее, прилагательное тут звучит как титул: Иоанн Безземельный, Филипп Красивый и Эрик Шкодливый!

Йоханн Томасович — прокуренный и пьющий человек лет шестидесяти с изрядным гаком. Опытный репортер, волк-одиночка, на котором держится вся наша шарашкина контора, давно махнувший рукой на содержание журнала и поддерживающий лишь форму. Тем более ему платят неплохо, что немаловажно.

Зовут меня Лиза Кольцова, и мне нравится моя работа. Самая живая, честная и полезная во всем издательстве. Читательницы пишут — я отвечаю. Пишут в основном про неразделенную любовь. Про счастливую любовь не пишет никто, так что приходится выдумывать самой, чтобы подбодрить нашу аудиторию. Про счастливую любовь не пишут даже поэты, только брошенные жены и подруги, выплескивая свою боль и слезы чужому человеку из «Уголка писем Катюши». Так называется мой раздел на предпоследней странице журнала. Хотя что значит «чужому»? Я не чужая, я — своя, удобная рыдательная жилетка, а также плечо и локоть, на которые можно опереться в любой момент без перерыва на обед и выходных.

«Дорогая Катюша…» — начинаются письма. Название своему разделу придумала я сама. Сначала он назывался безлико «Ваши письма, наши ответы».

Почему Катюша, а не как-нибудь по-другому — «Уголок Лизы», например? Или Елизаветы. Не знаю. Как-то не звучит… А Катюша радует слух — теплое, доброе имя.

Когда женщина, отвечавшая за рубрику, вышла на пенсию, открылась вакансия. Взяли сгоряча родственницу психоаналитика Раисы Дуровой — ярую феминистку, неприкаянную холостячку, которая громила «всяких дур» за беспринципность и пошлость.

За короткое время Виктория — так ее звали — затюкала бедного Йоханна до такой степени, что он стал хвататься за сердце при любом подозрительном шуме и носить во внутреннем кармане бесформенного пиджака валидол. Кажется, даже перестал пить. Или продолжал, но гораздо меньше и безо всякого удовольствия. Чувство юмора стало ему изменять, мизантропия крепчала с каждым днем.

В один прекрасный день он пришел к Илларии и сказал: или я, или Виктория. Иллария, сузив глаза, долго рассматривала главреда, представляя себе реакцию неуравновешенной Раисы Дуровой, потом сказала: «Конечно, вы, Йоханн Томасович. Все будет так, как вы хотите».

Психоаналитик Раиса Дурова ворвалась было в кабинет Илларии через голову Нюси, но Успенскую голыми руками не возьмешь: та еще штучка. Она дала Раисе выкричаться, а когда та наконец закончила, сказала ледяным тоном: «Вы забываетесь, Раиса Филимоновна. Прошу вас оставить кабинет, я очень занята». А когда Раиса рыпнулась продолжать, Иллария поднялась и вышла из своего кабинета сама. Она поступила как дама, хотя дамой не является. Иллария актриса и хищница.

«Наш зверинец», — называет редакцию Йоханн. Или «виварий». С изрядной долей нежности, необходимо заметить, так как журнал, как ни крути, его детище. А гадких детей, говорят, крепче любят. Кстати, это он принимал меня на работу. Когда я, совершенно случайно увидев объявление о вакансии на их сайте, пришла наниматься, меня отправили к главреду Аспарагусу. Подивившись необычной фамилии — у меня даже мелькнула мысль, что это кличка, — я отправилась на рандеву. Большой и внушительный Йоханн показался мне монументом. Оторвавшись от чтения рукописи и просверлив меня испытующим взглядом, главред предложил мне сесть. Покопавшись в груде бумаг, достал несколько разноцветных конвертов. «Домашнее задание, — сказал он, протягивая мне конверты. — Сделаете и принесете завтра. И запомните, если они пишут сюда, значит, действительно припекло, пожалейте их. В мире совсем не осталось жалости, вы не находите?»

Длинный, тощий, жилистый, до карикатурности стилизованный под прибалта (но, в отличие от соотечественников, как оказалось впоследствии, не флегматичный, а, наоборот, скорый на язык и подвижный), Аспарагус смотрел на меня, склонив голову набок и почесывая желтым от никотина пальцем лохматую бровь. Я, в свою очередь, рассматривала оттопыренные уши редактора, его крупный хрящеватый нос — такие носы принято называть «настоящими мужскими», пронзительные птичьи глаза сизого цвета и мощный лоб мыслителя, увеличенный обширной лысиной, кадыкастую шею, клетчатую, плохо отглаженную рубашку и бордовый галстук с узором из зеленых листьев. В его кабинете стоял застарелый запах табака.

Аспарагус просмотрел мои ответы на письма читательниц раз, другой. Потом долго рассматривал меня, вытягивая губы трубочкой и шевеля ушами. Затем спросил, почему я ушла из библиотеки.

— Я не ушла, — ответила я. — Меня сократили. В городском бюджете нет денег на культуру.

— Пишете?

Я пожала плечами.

— В каком жанре? Любовная лирика небось? Стишата?

— Научная фантастика, — брякнула я. — Пришельцы из космоса.

— Ага, — отозвался он, нисколько не удивившись. — Дадите почитать?

— Дам, — ответила я.

— В таком случае идите в бухгалтерию, скажите, пусть вас оформляют в отдел писем. Вместо Виктории. — Последнюю фразу Йоханн выговорил с особым удовольствием, ухмыльнувшись. — А ведь все равно небось о любви? — вдруг спросил он мне вслед. — Какая же научная фантастика без любви?

Я обернулась от двери и ответила:

— Никакой. Конечно, о любви.

Он только хмыкнул и снова опустил нос в бумаги…

«…и теперь я не знаю, что мне делать, дорогая Катюша. Я все время жду, что он позвонит, ни о чем другом думать не могу. Моя подруга Валя говорит: дура, пошли в бар посидим, пусть он видит, что тебе как бы наплевать. А я думаю, если он меня там увидит, то подумает, что я его забыла, и вообще никогда больше не позвонит. Может, он поймет, что я люблю его, и вернется? Как ты думаешь, Катюша?»

Я вздохнула, отложила письмо. Посмотрела на часы. Половина седьмого. В семь заявится Йоханн. Покалякать за жизнь, узнать, как я, что новенького, и слегка подремать в потрепанном «дворцовом» кресле в углу комнаты. Около восьми он уйдет к себе — работать, читать, — не материалы для очередного номера, упаси боже, для этого есть рабочий день, а классиков, — и пить в тишине. Возможно, останется ночевать на старом кожаном диване. По слухам, главред был женат три раза, у него четверо детей по всему бывшему СССР и характер одиночки-работоголика. Просто удивительно, как он ухитрялся так часто жениться. Скорее всего, не мог устоять под давлением предприимчивых соискательниц, справедливо полагая, что легче уступить, чем сопротивляться.