Бусый Волк - Мария Семенова Страница 2

Не улыбнуться ей в ответ невозможно. Бусый ощутил, как дрогнули губы, а сердце, как струна, зазвенело удалью и весельем. Он даже почти наяву услышал песенку жаворонка, льющуюся из-под лёгких облаков…

«Э, погодите-ка!..»

Небо, чистое на востоке, понемногу начинало бледнеть, там явственно обозначилась зубчатая стена соснового леса. Юный Бог Солнца торжественно и нетерпеливо готовился явить Себя миру. Скоро сияние золотой колесницы изольётся жидким алым огнём за край небесного свода, ночной мрак не выдержит и окончательно побежит прочь…

Бусый неожиданно почувствовал, до чего устал. Хотелось упасть возле костра и заснуть, забыв обо всём.

Встряхнувшись, мальчишка зачерпнул полные ладони колючего, чуть подтаявшего и схваченного морозом снега, крепко растёр враз загоревшееся лицо.

Потом подошёл к краю речного обрыва и стал всматриваться, вслушиваться в необъятную даль, ещё тонувшую в предутренней мгле.

И вновь всем телом ощутил еле уловимую звенящую песню…

Только теперь звон этот зарождался не на пригрезившемся Бусому летнем лугу, он шёл снаружи, снизу, так что мальчик слышал его, можно сказать, ступнями. И он медленно, торжественно нарастал.

Бусый ещё внимательнее прислушался – нет ли ошибки, действительно ли это именно то, о чём он начал с замиранием сердца догадываться?

Нет, никакой ошибки быть не могло! Звон шёл снизу, от могучей реки. Это начинала просыпаться, готовилась освободиться от зимнего ледяного плена Мать рек, великая Светынь.

Бусый со всех ног бросился к костру, к оставленному там заплечному мешку. Вот сейчас откуда-нибудь слева или справа прокричит рожок, и он поймёт, что его опередили, что он опоздал. Почему он не догадался загодя ослабить завязки, а ещё лучше, не переложил отцовский охотничий рожок прямо за пазуху?.. Едва не сломав ноготь, Бусый всё-таки распутал ремешки, вытащил заледенелую медную снасть, тут же прилипшую к губам…

Чистый высокий звук, звонко и отчаянно раскатившийся над речным обрывом, как будто послужил сигналом к решительному наступлению на холод и тьму. С востока хлынул ало-золотой огонь, тьма вместе с налитыми смертной чёрнотой тучами поспешно отступала, откатывалась на запад, свет начал заполнять лес, проливаться в бескрайнюю речную долину. Отец Небо протягивал руку Матери Земле, отгораживая её от мрака и холода.

Звон, шедший от реки, неудержимо нарастал, могучая Светынь готовилась разорвать ледяной панцирь. Бусому страсть хотелось своими глазами увидеть начало величественного ледохода, но было не до того. Лыжи стремительно несли его домой, в деревню Белок, и прямо на бегу он время от времени торжествующе бросал к ободранным губам рожок: «Ледоход! Люди, ледоход начинается! Я самым первым узнал про него! И всем вам рассказал!..»

Мальчишка мчался на лыжах по заваленному сугробами лесу, а рядом с ним незримо неслась босиком по цветущему лугу придуманная Бусым зеленоглазая девочка. Она звонко смеялась… или это Светынь пела у него за спиной?

Когда Бусый уже подбегал к деревне, поднятой на ноги голосом его рожка, ни дать ни взять с самого неба обрушился гулкий удар. Зародившись вдалеке, он стремительно приблизился, обгоняя мальчишку, отдался в холмах и вознёсся с розовых снегов обратно в налитое синей чистотой небо – лишь посыпалась с ёлок тонкая серебристая пыль. На льду Светыни возникла самая первая трещина.

Задыхаясь от счастья, паренёк влетел в распахнутые ворота. Все, от мала до велика, высыпали навстречу принёсшему радостную весть. Ликующие лица сородичей, шутки и похвалы – всё неслось мимо! Бусый не останавливался покрасоваться, он бежал к своему дому.

Летобор подхватил приёмного сына, оторвал от земли. Вновь поставил на лыжи, и мать, плача от радости, обняла их обоих.

Могучая Светынь была во многом похожа на своих детей, веннов. Верней сказать, они на неё. Когда венны выходили плясать, танец, которому предстояло увенчаться удалым верчением, хождением вприсядку, прыжками выше головы и, в общем, чуть ли не полётами на посрамление тяги земной под крики, топот и свист, – этот чреватый стремительным движением танец всегда начинался как бы лениво, как бы медлительно, как бы вразвалочку… Вот только нечаянным образом в ленивой и медлительной развалочке подспудно угадывалась ликующая сила, готовая к безоглядному взрыву.

Светынь пробуждалась после зимы в точности так, как пробуждается в танце ладная и щедрая телом веннская красавица, что вышла потешиться и пока ещё не пляшет, не летит – лебедью плывёт над утоптанным кругом, заламывая гордую бровь, исподволь разгоняя кровь и дыхание для предстоящего действа.

Великая река неспешно наливалась яростным весельем. Раз за разом в глубине возникало напряжение и принималось расти, делаясь невыносимым и неудержимым и разрешаясь исполинским ударом. Это, распираемый изнутри, лопался лёд. Это рушилась зима. Это уходила печальная и погибельная память о Великой Ночи.

Гром, пронизывающий небо и заставляющий содрогаться землю, в некотором смысле был слышен по всей веннской земле.

Даром ли первые удары ледолома почитались лесным племенем едва ли не равно с раскатами первой весенней грозы! Венны знали, что новая зима была неизбежна, но то, что нынешняя не задержалась навеки, было важней…

Под напором Светыни во льду возникали всё новые трещины. Сплошной ледяной панцирь дробился, белая гладь распадалась на тяжёлые ледяные поля. Увлекаемые течением льдины медленно трогались вниз по реке, они сталкивались, поворачивались, с чудовищным хрустом крошили и перетирали друг друга, вставали дыбом, разламывались, наползали, громоздились, намертво спаивались в высоченные торосы, но только затем, чтобы под напором новых льдин вновь обрушиться с грохотом и плеском…

Венны, конечно, не могли покинуть мать-реку одну в её победном борении, оставить без помощи. Если люди и Боги перестанут друг дружку выручать, наступят последние времена, и мир кончится. Всякий венн знал приметы, которые указывали на скорый ледолом. И, понятное дело, первыми их усматривали мальчишки, ожидавшие Посвящения в мужчины. Тогда-то начиналось сидение на берегу, продолжавшееся иной раз по несколько суток и полное восторга, страха и ревности. Всякий мечтал первым заметить начавшуюся Битву и возвестить о ней сородичам.

Этой весной повезло пареньку из рода Белок. Его прозвали Бусым за цвет волос, выделявший подростка среди сплошь русых и рыжих Бельчат: серый пепел, в котором лишь при ярком солнечном свете заметна была ржавчина. Ещё у Бусого отсутствовало левое ухо, и оттуда на щёку тянулся шрам не шрам, след не след… тонкий белый узор, словно к коже прилип травяной стебелёк с листьями, покрытыми инеем.

Чужого человека такая наружность, может, слегка удивила бы, но кому какое дело до отметин, да и у кого их, собственно, нет? Только у того, кто в жизни своей носа не высовывал за порог и, стало быть, не получал по этому самому носу. Но таких людей не бывает, оглянешься – тут рубец, там ожог, кого болезнь поглодала, а кого, вот как Бусого, куснул когда-то мороз.