Эффект предвидения - Надежда и Николай Зорины Страница 2

Будильник вот-вот зазвенит, осталось совсем ничего, меньше пяти минут. День пройдет в навязанных некстати хлопотах по приготовлению к новоселью – прощальному ужину. А завтра Кирилл улетит. Как лучший, как победитель какого-то дурацкого конкурса журналистских проектов, как предатель, как равнодушный человек, которому дела нет до того, что она…

Нет, неправда. Ему есть дело. Он и сам был расстроен, что оставляет ее одну. И даже заговаривать стал, чтоб не лететь. Вернее, спрашивать: может, мне не лететь? Как ты тут без меня? И тогда пришлось настоять, чтоб летел. Потому что… ну в самом деле, нельзя же задерживать человека, которому вдруг представилась возможность побывать в Америке. И к тому же он ведь и сам был ужасно рад, хоть и расстроен… Разумеется, он хотел в Америку. Да и кто бы на его месте не хотел? Пришлось сделать вид, что отъезд его она переживет. Ничего, как-нибудь перетерпит. Да и вообще все у нас будет прекрасно. Что такое три недели? Разве это срок? И пришлось радоваться вместе с ним победе в каком-то там конкурсе (она толком и не поняла, что за конкурс) и даже заказать ему какую-то немыслимую фантастическую шляпу, когда он пристал, что привезти в подарок. Она сама ее выдумала, по ходу сымпровизировала, таких и шляп-то, наверное, не бывает. Только для того, чтобы Кирилл успокоился и думал: три недели Америки – ерунда и вовсе не страшно.

А это страшно, очень страшно. Но пусть Кирилл об этом не знает.

Будильник. Все. Пошел последний день. Надо же было случиться, чтоб и новоселье сегодня, хоть бы вечер провели вдвоем, последний их вечер. Придет толпа посторонних людей, чужих и ненужных. Будут вести умные, взрослые разговоры об умных и взрослых журналистских вещах. И еще придет мама Кирилла, Раиса Михайловна, – ужас и кошмар. Когда она появляется, даже с Кириллом становится страшно, ведь даже Кирилл, сильный, большой Кирилл Сергеевич, ее муж и редактор, не в состоянии защитить ее от этого чудовища. С самого начала отношения у них не сложились и, конечно, никогда уже не сложатся, и надеяться нечего. Нет, Раиса Михайловна не делала ничего плохого, но… Да она ее просто ненавидела, возненавидела с первого взгляда, а потом эта ненависть все росла и росла, потому что надежда на то, что у сына ее, Кирилла, блажь пройдет, он наиграется маленькой дурочкой Аней, фарфоровой куколкой, забросит на заднюю пыльную полку и женится наконец на взрослой, достойной его во всех отношениях женщине, все уменьшалась и уменьшалась. А полгода назад иссякла совсем – Анна Гартнер стала законной Анной Соболевой, мосты сожжены, сын окончательно пропал.

Кирилл сел на постели. Потянулся, зевнул. День пройдет незаметно, бездарно. А потом сразу утро завтрашнее наступит. И день – но уже без Кирилла.

Притвориться, что спит? И украсть у этого утра еще пять минут? Притвориться, что заболела, тяжело заболела, и украсть у Кирилла поездку? Умереть, умереть и украсть у него целую жизнь?

– Соня-засоня, просыпайся. – Кирилл поцеловал ее во влажный висок и легонько потрепал за плечо. – Дел у нас сегодня невпроворот, а мне еще на работу заскочить надо.

Аня открыла глаза, сделав вид, что только проснулась.

– На работу? Ты на работу поедешь? Зачем? Я думала…

– Ну, зачем? Я так и собирался. Все-таки на три недели свою богадельню оставляю без присмотра. Последние указания дать, то да се. Но я ненадолго. Часика на два.

– А-а. Да, конечно.

Значит, минус два часа. От последнего дня, и так усеченного новосельем, отсекаются еще два часа. Целых два часа без него. Почему же он не предупредил вчера, что едет на работу? Потому что ему все равно, не он остается на три недели один.

Аня встала и, не глядя на мужа, принялась заправлять постель. Слезы закапали на пододеяльник, оставляя круглые темные следы.

Рано, рано, не сейчас. Нельзя при нем плакать, а то он тоже расстроится. Все равно изменить ничего нельзя, нельзя отменить Америку. Сдержаться, сдержаться… Ну что он встал и смотрит? Невозможно сдержаться.

– Иди в ванную первый. – Голос дрожит, предательски дрожит. Сейчас Кирилл заметит. Нельзя, нельзя, чтобы он заметил.

– Хорошо… Подожди, ты что, плачешь?

– Нет, нет. Ты иди. Нос потек. Аллергия, наверное, на книжную пыль. Ты же знаешь, у меня всегда… Надо было первым делом разобрать книги, а то стоят стопками по всей квартире, пыль… Ты уйдешь, я займусь.

– Да постой. – Кирилл обнял Аню за плечи, усадил на кровать. – Я же вижу, что плачешь. Анечка, маленькая моя, ну что ты расстраиваешься? Я совсем ненадолго уйду. Два часа – и я дома. Помогу тебе с приготовлениями.

– Да, конечно. – Слезы совсем прорвались, теперь ни за что не остановиться.

– Ну повернись ко мне, так разговаривать трудно. – Кирилл развернул ее к себе. – Точно, плачет! Я так и думал. Анечка, что ты? – Он провел ладонью по ее лицу. Стирая слезы, прижал к себе, укачивая, как ребенка.

Гладит, качает, сам чуть не плачет, а ведь он рад, ужасно рад, что она так из-за его отъезда переживает.

– Все, успокоилась?

– Да, конечно.

Ничего не успокоилась и, значит – радость, радость! – любит его, все так же любит Анечка-детка своего взрослого папу-мужа.

– Вот и умница, успокоилась. Не плачь больше, хорошо?

– Да, конечно.

– Я пойду?

– Да, конечно, иди. Я сейчас завтрак…

– Я сам могу сварить себе кофе.

Повернулся и пошел из спальни. Но как же он рад, хоть и изо всех сил притворяется, что расстроен: плечи сникли, голова опущена. Зачем же маскировать радость под виноватую грусть? Радуется, ну и радовался бы откровенно.

Ну зачем, зачем она про него так плохо думает? Вовсе он и не рад, просто… Просто так расстраиваться по поводу предстоящей разлуки Кирилл не может, как она, потому что у него есть другие заботы, взрослые заботы, настоящие, взрослые дела, а у нее нет никаких таких забот и дел, только Кирилл, ее Кирочка, потому что она маленькая бездельница и иждивенка (так сказала Раиса Михайловна однажды Кириллу вполголоса, в другой комнате, так, чтобы услышал только он, но и она услышала и… Да ведь это действительно так. Кто же она еще, как не бездельница и иждивенка?)

Аня поднялась с недозаправленной кровати, накинула халат, вытерла слезы и пошла на кухню готовить завтрак. Впрочем, готовить завтрак – слишком громко сказано, по утрам Кирилл пил только кофе, иногда съедал бутерброд, да и то лишь чтобы ее не обидеть, ведь она вставала утром вместе с ним и готовила – нарезала не очень ровными ломтями колбасу и сыр – специально для него.

Кухня в их новой квартире была огромной, да и вся квартира была огромной и просто сказочно великолепной: три большие комнаты, все отдельно, высокие, почти пятиметровые потолки, толстые, звуконепроницаемые стены. Дом, в котором располагалась квартира, был построен в девятнадцатом веке, недавно его реставрировали и продали какой-то крутой фирме по недвижимости. Раньше здесь находились какие-то конторы. Больше всего Кирилла прельстила табличка на фасаде: «Памятник архитектуры… Охраняется государством». Так прельстила, что даже цена не смутила, судя по всему, совершенно сумасшедшая цена. И центр города прельстил, и огромные комнаты прельстили, и тихий, укромный дворик прельстил, но главное – табличка. Раньше они жили в блочной шестнадцатиэтажке, населенной преимущественно спившимися бывшими передовиками производства, их детьми и внуками. За картонной стеной их спальни располагался наркопритон: несовершенная звукоизоляция давала возможность быть незримыми свидетелями всех стадий нарконаслаждений ежедневных клиентов соседки и наркоторговки бабы Любы. Примерно два раза в месяц неублаженные наркоманы вышибали дверь Любиной квартиры, и тогда с самого утра она приходила к Кириллу со слезными просьбами посидеть у нее, пока она сбегает в хозтовары за новым замком и в жэк за слесарем. Кирилл всегда отказывал, Люба обижалась, но проходило две недели, и все повторялось.