Удар отточенным пером - Татьяна Шахматова Страница 2

– Когда пьешь, помни три условия: с кем, когда и сколько. Будешь помнить – может, и пить-то не понадобится.

Я снова кивнул. Что тут ответишь? Утро началось хуже некуда.

* * *

Ветеринарная практика представляет неисчислимые возможности попасть в дурацкое положение.

Кое-как сбив с сапог жирные комья глины, я наконец оказался в новом каркасном амбаре, куда отделили хряков. Свиноматки и еще нерожавшие молодые самки остались в старом свинарнике, потому что от визга самцов, над которыми творилось насилие, они могли занемочь и со временем даже сдохнуть.

Новый амбар – детище Валеева. Главный ветеринарный врач автономного фермерского хозяйства «Старое Озерное» гордился им и планировал в скором времени разместить здесь современный медицинский блок с рентгеном и лабораторией для анализов. За неофитскую увлеченность новыми технологиями главврача в деревне считали немного со сдвигом и очень уважали одновременно.

Когда я вошел, мимо меня с сосредоточенным видом просеменил крупный розовобокий поросенок, следом за которым, шлепая грязными, не по размеру огромными галошами, неслась та самая подбитая хряком фельдшерица Людмила. Телогрейка на ней скособочилась, платок съехал, показались тоненькие с проседью волосы, зачесанные назад. На раскрасневшемся лице, казавшемся нарочно намасленным, посиневший и местами уже пожелтевший фингал выделялся, как заплатка. И сама Людмила, и ее широколицая рябая напарница, имени которой я не знал, смотрелись в стерильном великолепии нового медблока как инородные предметы.

– Лови его! – заорала напарница, но Людмила резко затормозила и выдохнула мне прямо в лицо запахом молока и лука:

– Шут с ним! Попадется еще, щучий потрох! Ты нам, Сашка, давай бочку держи! Они ж, стервецы, валят ее.

Людмила, тяжело дыша после бега, ухватилась за рукав моей куртки и по-хозяйски потащила меня к самому дальнему загону, где в окружении ошалевших от ужаса сеголеток копошилась ее напарница.

Судя по нервной беготне и осуждающему хрюканью, хряки прекрасно поняли, что́ с ними собираются вытворять две бесчувственные деревенские бабы и один студент-практикант – предатель самой мужской сущности.

Напарница подняла лицо, покрытое веснушками. Рыжая-бесстыжая подмигнула мне кокетливо и коварно.

– Бощонку держи! – сказала она нараспев.

– Давай, Саша, садись за бочку! – подхватила Людмила.

Я стоял как бревно, не понимая, при чем тут бочка? В практическом руководстве по свиноводству говорилось об операционном столе со жгутами-фиксаторами для ног животного, чтобы удержать его во время операции.

– Чего смотришь? Не дошли пока до нас технологии. По старинке будем! – Рыжая подхватила под брюхо одного несчастного и, размахнувшись, с усилием дала пас Людмиле. Людмила приняла и мгновенно сунула хряка головой вниз в обыкновенную деревянную бочку. Бочка была чуть выше моего колена: наружу торчали только тонкие ножки с копытцами, а под ними колыхалась беспомощная, раскормленная свиная задница.

Сеголеток взвизгнул так отчаянно, что у меня заболели уши, а на глаза навернулись слезы – не столько от жалости, сколько по причине чистой физиологии. Рыжая снисходительно усмехнулась.

Я присел и положил на бочку ладони. Раздался оглушающий визг – это невинно страдающего хряка поддерживали его собратья, отчего упакованный к операции поросенок приободрился и начал биться о края бочки, раскачивая ее с такой силой, что пришлось держать уже не только руками, но и коленями. Людмила удовлетворенно засопела, сказав что-то одобрительное про мою силу, и в тот же миг я почувствовал тонкий кисловатый запах горячей свежей крови.

Визга я больше не слышал. Погрузившись под воду с головой, нельзя услышать шум океана, ты лишь чувствуешь остатком древней рыбьей хорды в самом основании шеи, как перекатываются по дну тонны гальки. Я погрузился. Все вокруг погрузилось в визг. Визжали стены нового амбара, клеенчатый голубой, как летнее море, пол, окровавленные руки Людмилы, визжало рябое лицо бабы, державшей разведенные ноги хряка. Визжало все внутри меня. Ради опыта надо было смотреть на операцию, но я зажмурился и лишь сильнее вцепился в деревянные бока. Бочка прыгала подо мной, как будто внутри нее был замурован князь Гвидон и как минимум пара-тройка богатырей с дядькой Черномором.

Когда Людмила закончила шить, веснушчатая баба одним сильным рывком выудила поросенка из бочки и наметанным движением олимпийской метательницы зашвырнула несчастного в соседний вольер. Неожиданно лишившись равновесия, я повалился на бок, все еще до ломоты в суставах впиваясь в бочку. Напротив меня в перевернутой перспективе загона метался прооперированный хряк. То есть, конечно, уже не хряк, а боров.

Я слышал, как где-то далеко наверху смеются Людмила и ее напарница, чувствовал их руки на своих плечах, видел мельтешение застиранных подолов синих спецхалатов. Они думали, что я в обмороке по причине нежной психики, но это было не так. Просто все происходившее было слишком громко, а в остальном – обычная ветеринарная процедура, только и всего. Черт, неужели нельзя было сделать это как-то почеловечнее? Впрочем, я уже убедился, что эти мысли – напрасная трата времени и эмоций, ведь речь идет о промышленных заготовках пищи.

– Люда, новокаину еще захвати из фельдшерской, – проговорила рыжая-бесстыжая у меня над головой. – Эй, молодой человек, вставайте, комната отдыха в клубе, а тут медблок!

Новокаин. Неужели он так орал с обезболивающим? Я уж подумал, что резали на живую. Впрочем, поросенка можно было понять.

– Что ж ты, Саша, не придешь больше седни? – пропела рыжая, когда я сообщил о новом распоряжении Валеева.

– Нет, – ответил я, отходя к двери.

– Когда придешь? – Она уставилась на меня бесцветными маленькими глазками. Зрачки ее расширились, нос и щеки влажно блестели.

– Как Валеев скажет.

– Ну а ты так просто приходи.

Я не сразу нашелся, что ответить, а она продолжала, кокетничая все заметнее:

– Покормлю вкусно, не то что твоя апа, и самогонка есть.

Я посмотрел на нее внимательней: рыжая была страшна, но вполне еще молода, отчего становилась еще страшнее. Природная некрасивость в сочетании с суровыми условиями деревенской жизни стерла с ее лица различимые возрастные оттенки: лицо широкое, растянутое по скулам, как будто сама природа сделала этой женщине грубую дешевую подтяжку. Ей можно было бы дать и двадцать пять, и тридцать, и сорок.

– Извините, – пробормотал я, так и не придумав, что тут можно сказать, и быстро пошел к выходу.

– Ишь какой! Коза ему на грудь не вскочит, – услышал я вслед. – Одно слово, философ. Шибко уж важным себя считает.

– Тише ты! – одернула ее Людмила шепотом. – Дура, что ль, совсем? Слышит же все! Не про тебя красавчик.