Смерть со школьной скамьи - Геннадий Сорокин Страница 2

— Да ну, — усомнились остальные, — дешево что-то за десятку. За полтинник или за сотку можно поработать, а за десятку — ни то ни се!

Всю остальную самоподготовку спорили о сумме вознаграждения. Сошлись на четвертном: ни много ни мало — в самый раз за одного приговоренного.

…На выходе из камеры нас поджидали еще два конвоира. Бестолково потолкавшись в узком коридоре, мы выстроились «коробочкой»: два человека спереди, два сзади, я посередине. Зачем такие меры предосторожности, я так и не понял — идти предстояло всего лишь в соседнюю камеру, то есть метров пять по коридору. При всем желании никуда не сбежишь.

В помещении для приведения приговора в исполнение все было так, как рассказывал Азаренко: на бетонном полу опилки, окон нет, стены оштукатурены звукопоглощающим раствором «под шубу».

В левом углу камеры меня поджидали прокурор в штатском костюме, начальник СИЗО и тюремный врач в белом халате со стетоскопом на шее. Еще одного человека, того, кто выстрелит мне из пистолета в затылок, в помещении не было.

«Где же палач? — подумал я. — Не станет же начальник тюрьмы в меня стрелять. У него и оружия-то при себе нет. А может, приговор исполняет дежурный офицер?»

Конвоиры вывели меня на середину комнаты, заломив руки вверх, поставили на колени.

— Гражданин Лаптев, — сказал за моей спиной прокурор, — ваше прошение о помиловании было отклонено. Сейчас приговор областного суда будет приведен в исполнение.

«Как бы посмотреть, кто будет стрелять?» — подумал я. Клянусь, в этот момент меня больше ничего не интересовало. И страха смерти не было. Чего бояться-то? — раз! — и пуля разнесет затылок вдребезги — ни боли, ни мучений. Гуманизм. Обидно только, что убьют меня совершенно ни за что, за преступление, которого я не совершал.

— Василий Сергеевич, — судя по голосу, к начальнику тюрьмы обратился дежурный по следственному изолятору, — у нас небольшая заминочка вышла. Гладких заболел.

— Как заболел? — зашептались за моей спиной. — А кто сегодня работать будет?

— Пистолет у меня есть, — сказал офицер, — могу одолжить.

— Кому, мне, что ли? — зарычал начальник тюрьмы. — Ищите исполнителя!

— Товарищи, — голос прокурора показался мне знакомым, — товарищи, мы не можем откладывать исполнение приговора. Товарищи, нас накажут за нарушение графика!

— Бери да сам стреляй! — предложил начальник тюрьмы. — На мне китель новый, его потом ни в одной химчистке от крови не отстираешь.

— Михаил Петрович! — я вспомнил, как зовут прокурора. — Не бери пистолет. У тебя кишка тонка в живого человека стрелять. Я ведь потом тебе по ночам сниться буду, с ума сойдешь, сопьешься в расцвете лет.

— Лаптев, заткнись, сволочь! — закричал начальник тюрьмы.

— Сам заткнись! — огрызнулся я. — Ничего организовать не можешь!

Начавшуюся словесную перепалку прервал еще один знакомый голос:

— Не спорьте, я его кончу!

— Нет! — завопил я и попытался встать на ноги. — Нет, только не Николаенко! Только не он! Я на вас, сволочи, жаловаться буду! Я Андропову письмо…

Но Николаенко не дал мне договорить. Ловким движением он набросил мне на шею удавку и стал затягивать петлю. Из последних сил я попытался зубами подцепить веревку, стал задыхаться, захрипел, судорожно вздохнул… и проснулся.

В комнате было холодно. Отопление отключили еще неделю назад, когда на улице установилась не по-весеннему теплая погода. Но, как это часто бывает в Сибири в конце апреля, погожие солнечные деньки сменились дождями со снегом, и в жилых домах стало так же «уютно», как у полярника Папанина на дрейфующей льдине.

Не вставая с кровати, я нашарил на прикроватной табуретке сигареты, закурил. Будильник на подоконнике показывал шесть утра. Подумать только, еще час, целый час самого ценного на свете утреннего времени я мог бы безмятежно спать, но из-за проклятых кошмаров уже в который раз просыпаюсь в мокрой от пота постели и, лупая глазами в потолок, пытаюсь понять, что бы эти сны значили? И при чем здесь Николаенко, с которым я лично ни разу в жизни не общался? Должна же быть какая-то связь между событиями в окружающем мире и снами. Вот как-то в детстве я ошпарил кипятком руку, больно было, словами не описать как, и по ночам эта боль продолжала преследовать меня — снилось, что огромная лохматая собака рвет клыками мясо с обожженного места. Тут все понятно и логично: было больно наяву — стало больно во сне. А сегодня с чего бы это расстрел приснился, с того, что в комнате холодно?

За окном, шурша электрическим мотором, открылись центральные ворота. Со скрежетом переключив скорость, с территории комбината выехала хлебовозка, повезла по магазинам утреннюю выпечку хлеба. Пора вставать, все равно уже больше не усну.

Первый сон, связанный с Николаенко, был в начале марта. События в нем начинались с моего ареста в лесу у растерзанного женского трупа. Во втором и третьем снах меня допрашивали прокуроры и следователи. Я, как мог, доказывал им свою невиновность, но в самом конце появлялся Николаенко и торжественно предъявлял неопровержимые доказательства моей причастности к убийству. «Сколько ты уже сидишь в тюрьме? — спрашивал Николаенко. — Месяц? Посмотрите все на его руки, с них до сих пор кровь капает!»

Кошмары, черт бы их побрал! От них не спрятаться, не скрыться. Что будет в следующем сне? Судя по хронологии, мне предстоит путешествие в ад, где Сатана-Николаенко живьем сдерет с меня кожу.

Затушив сигарету, я надел домашнее трико, отыскал в тумбочке полотенце и пошел в умывальник.

Наше заводское общежитие было построено в конце шестидесятых годов. Первый этаж в нем занимали управление хлебокомбината и проходная на территорию завода. Два верхних этажа были жилыми, на каждом по 24 комнаты, разделенные сквозным коридором. В противоположной от основного лестничного марша стороне коридора располагались бытовые помещения и туалеты, совмещенные с умывальниками. На моем, третьем, этаже был мужской туалет, на втором — женский. С левой стороны общежития, окнами на завод, в отдельных комнатах жили семейные работники хлебокомбината, матери-одиночки и всякого рода «пришлые» и «блатные», получившие жилье по разнарядке райсполкома и к заводу отношения не имевшие. По местной квалификации я, сотрудник милиции, был «пришлым», а Горелова Зинаида, незамужняя сорокапятилетняя кладовщица с промтоварной базы, — «блатной». Правая сторона общежития была предоставлена холостякам и незамужним женщинам, ютившимся по 4–5–6 человек в комнате. Примерно треть из них была «пришлыми». «Блатных», естественно, не было.

В коридоре, по пути в туалет, мне встретился вечно мрачный грузчик Бобров, возвращающийся на свой этаж.

— Всем хороша советская власть — жаль, живет долго! — злобно выругался он вместо приветствия.

— Случилось, что ли, чего? — насторожившись, спросил я.