Фарт - Борис Седов Страница 20

– Вы принесли это гнусное изделие в тюрьму. Что было дальше?

– А дальше – как Подкладюк ее увидел, так и пристал как банный лист. Продай да продай.

– Подкладюк – это кто?

– А вот он, – и Утиный Нос кивнул на Ушастого.

– Понятно, – кивнул я, – продолжайте.

А сам подумал, ну, бля, и фамилии у этих…

– Ну я и продал.

– Кому?

– Подкладюку.

– За сколько?

– За сто шестьдесят пять.

– Долларов?

– Долларов.

– А откуда у вас доллары? Вам что – долларами зарплату выдают?

Оба прапорщика переглянулись и заулыбались. Дескать, что это – вор в законе, и не знает таких элементарных вещей.

Я понимающе кивнул и сказал:

– А вы, между прочим, зря улыбаетесь. Мы еще поговорим о нетрудовых доходах и о нарушениях режима. И о долларах ваших неправедных. Посмотрим, как вы тогда улыбаться будете.

Они посерьезнели, и я продолжил разбирательство.

Повернувшись к Подкладюку, я задумчиво сказал:

– Значит, вы купили у…

– Мошонкин его фамилия, – злорадно сообщил Подкладюк.

– Хорошая русская фамилия, – кивнул я, – значит, вы купили у прапорщика Мошонкина имитатор женских половых органов.

– Купил.

– А потом продали его заключенным.

– Ха! – вмешался Мошонкин, – потом! Не потом, а через пять минут!

– Помолчите, – строго сказал я, – и за сколько вы, Подкладюк, продали его зэкам?

– Ну… За двести.

– Что?! – возмутился Мошонкин, – за двести? А четыреста двадцать не хочешь? Я все точно узнал! Так что не надо ля-ля!

– Так за двести или за четыреста двадцать? – спросил я, уставив на Подкладюка проницательный взгляд.

Он заерзал, отводя глаза, потом кашлянул и сказал:

– Ну… За триста. Триста сразу и сто двадцать потом.

– Та-а-ак…

Я задумчиво помял подбородок и, откинувшись на спинку койки, оглядел присутствующих.

– Значит, если купить вещь за сто шестьдесят пять, а продать за четыреста двадцать…

За спиной раздался голос одного из зэков – Гуталина:

– Сто пятьдесят пять процентов чистой прибыли!

Я удивленно оглянулся и увидел, что Гуталин, прозванный так за цыганскую чернявость, с довольной ухмылкой смотрит на меня.

– А ты не удивляйся, Знахарь! – сказал он, – у меня с детства способность к моментальному счету. Папашка, царство ему небесное, все говорил, давай, Толик, учись, вырастешь, артистом станешь, денег будет куча… Ну, я вырос, только артистом совсем другим стал. Денег, конечно, бывает куча, только они почему-то очень быстро кончаются, а в антрактах между выступлениями я на нарах кантуюсь.

Зэки заржали, вертухаи тоже хихикнули, а я, сдержанно улыбнувшись шутке товарища по камере, повернулся к Подкладюку и сказал:

– Сто пятьдесят пять процентов чистой прибыли – это, знаете ли, не шутка. В странах развитого капитализма люди за восемь процентов начинают друг друга пачками убивать и президентов отстреливать, а тут… Сто пятьдесят пять! Это уже даже и не сверхприбыль, а какая-то фантастика. Ну да ладно. И что же дальше?

– А дальше Мошонкин говорит, ты, мол, денег нажил, значит, должен поделиться.

– А вы что?

– А я, естественно, говорю ему – с какой стати? Я у тебя вещь купил, значит, она моя. За сколько хочу, за столько продаю. Что – не так?

– Конечно, не так, – возмутился Мошонкин, – ты мою вещь продал, а со мной до сих пор так еще и не рассчитался. Это что – нормально?

– Ах, во-от оно как… – протянул я, – в деле открылись новые, не известные до этого момента нюансы. Интересно…

Мазурикам, комфортабельно расположившимся на койках, тоже стало интересно, и Пастух, открыв баночку «Хольстена», на которую все трое вертухаев тут же зыркнули, как таможенник на контейнер с героином, сказал:

– Действительно интересно! Это, значит, кидняк получается…

Я посмотрел на него, и Пастух, понимающе кивнув, замолчал.

А я, укоризненно взглянув на Подкладюка, заметил:

– А ведь товарищ зэк прав – это кидняк. Вам, как представителям Закона, такая терминология не по душе, поэтому я скажу на языке нормальных честных людей.

– Правильно, скажи им, – подал голос Таран.

– И скажу. Получается так: гражданин Подкладюк обманным путем завладел имуществом, принадлежащим гражданину Мошонкину, и продал его.

Когда Мошонкин потребовал рассчитаться с ним по чести, Подкладюк заявил, что не желает ничего слышать. Как это называется на языке Закона, граждане урки?

Ответом был дружный хор:

– Мошенничество.

– Совершенно верно, мошенничество, – подтвердил я, – за это и осудить могут. Но Подкладюк наверняка даст взятку судье, а в тюремной администрации ему состряпают характеристику, из которой будет следовать, что он чист яко белый голубь, и Подкладюк выйдет сухим из воды. И спокойно вернется к своим недостойным и грязным занятиям. Что скажете, господа присяжные?

В камере раздались возгласы:

– И к бабке не ходи! Точняк! Так оно и будет! На кол его!

– Вот видите, – обратился я к Подкладюку, – вы хотели разбирательства – вы его получили. А теперь – приговор.

Настала тишина.

– Значит так. Четыреста двадцать, говорите? Хорошо. Подкладюк, крыса тюремная, завтра, подчеркиваю – завтра приносит Мошонкину восемьсот сорок. Не принесет – пусть пеняет на себя. Знахарь так просто языком не болтает. А насчет разбирательства, то у нас теперь все поставлено на коммерческую основу, так что за мои юридические услуги завтра же сюда, в эту камеру, – штукаря. Тысячу долларов. И не пытайтесь прибедняться. Жопу разорву. Все свободны.

Вертухаи, поверженные моей строгостью и наглостью, послушно встали и повернулись к двери, которую расторопно отпер перед ними мой давешний прапор.

– А вы, Штирлиц, останьтесь, – сказал я ему, и прапор замер в трудной позе.

Когда дверь за выскочившими в коридор подсудимыми закрылась, я сказал ему:

– Из этой тысячи триста – твои. Понял?

– Понял.

– Хорошо. Если кто-то еще хочет суда быстрого и справедливого – добро пожаловать. Понял?

– Понял.

– Кстати, как твоя фамилия?

– Нежуйхлеба.

Все, находившиеся в камере, не исключая меня, истерически заржали, а прапорщик Нежуйхлеба быстренько вышел в коридор и запер за собой дверь.