Сокол и Ласточка - Борис Акунин Страница 20

— Во что я тебя впутала! — пролепетала тётя. — Мне это ненравится, совсем не нравится! Я ладно, у меня никого нет, но у тебя семья…Хочешь, я вернусь в каюту и во всём сознаюсь? К чёрту сокровище! Тем более тыправ: мы всё равно не знаем, как его искать. Вези меня к ним! Мы сходим сдистанции.

Магистр истории смотрел на линию горизонта, над которойрозовыми перьями пушились облака, и не спешил соглашаться.

— …Нет, — сказал он наконец. — Если я сойду с дистанции, этобудет терзать меня всю оставшуюся жизнь.

— Меня тоже! — прошептала старая леди. — Будь что будет,Ники. Британцы не отступают.

Она протянула ему свою костлявую, морщинистую руку, иФандорин пожал её.

— А русские не сдаются, — с тяжёлым вздохом молвил он.

Жизнь и суждения Андоку-Минхера-Каброна-Трюка

Меня зовут Трюк. Бóльшую часть своей долгой игрустной жизни я провёл в странствиях.

Это имя я носил не всегда. «Трюком» нарёк меня штурман Ожье,грешную жизнь которого я опекал как умел последние одиннадцать лет. До того яжил с лейтенантом английского флота Бестом и звался «Каброн». Бест был неплохиммалым, но очень уж азартным, никогда не умел вовремя остановиться. Я заботилсяо нём, как о родном, а он проиграл меня французскому штурману в карты, наврав,что я умею ругаться. Вот уж чего бы я ни в коем случае себе не позволил, дажеесли б устройство моей гортани позволяло имитировать человеческую речь! Учительговорил: «Произносящий бранные слова отягощает свою карму».

О чём бишь я? Ах да, об именах.

До Каброна я был Минхером и жил на голландском бриге «СвятойЛука». Он погиб со всей командой во время жестокого шторма близ Минданао.Никогда не забуду ужасной картины: обломок мачты среди вспененных гребней;несколько прицепившихся к нему людей. Один за другим, обессилев, они разжималипальцы и уходили в пучину — кто с именем Господа на устах, кто с проклятьем.Первый из моих питомцев, капитан Ван Эйк, да упокоят его бедную душу ВсеблагийБудда, Иисус Христос и духи предков, утонул молча. Потом ещё два дня я просиделна куске дерева, готовясь к встрече с Вечностью, но судьба распорядилась иначе.Буря стихла, и меня подобрал английский корвет. Человек в синем камзолепротянул ко мне руки с кормы ялика и не рассердился, когда я из последних силклюнул его в висок. «Cabron! — воскликнул он. — Да ты с характером, райскаяптица!». Но лейтенанта Мортимера Беста я, кажется, уже поминал.

Осталось сказать, что первое моё имя было Андоку.

Конечно, я его носил не с самого рождения. Откуда взятьсяимени у птенца? Бедные мои родители были обыкновенные, скромные попугаи. Если бони обладали способностью мыслить, нипочём бы не поверили, какая страшнаяучасть уготована их круглоглазому малышу, которого выдул из гнезда ураганныйветер, нередкий в моих отчих краях.

Будучи крохой, я, разумеется, ничего этого не запомнил, ноУчитель потом рассказал мне, как всё произошло.

Он сидел под деревом гинкго, не обращая внимания на ярящийсятайфун, и размышлял о глубинной сути вещей, когда на голову ему вдруг свалилсямаленький пищащий комочек. Учитель положил меня на ладонь и испытал сатори.

Вот она, глубинная суть вещей, не подумал, а ощутил Он,бережно касаясь пальцем взъерошенных мокрых пёрышек и разинутого клюва. Этотплевочек, жаждущий жизни, такая же часть вселенской энергии, как я. Учительнаполнился праной и стал ещё сильнее.

В благодарность за озарение Он взял меня в ученики. Спас моюкрошечную жизнь, взрастил меня, сделал тем, кем я являюсь. И дал имя Андоку,«Мирное Одиночество», тем самым предугадав, а может, и предопределив моюдальнейшую судьбу.

Повезло мне в тот день или нет, сказать трудно. Бываютминуты, когда я жалею, что не разбился о землю в младенчестве. Но бывает инаоборот. «Жизнь одновременно ужасна и прекрасна, — говорил Учитель. — Ужастоже благотворен, ведь без него не было бы Красоты». С этим, как говорится, не поспоришь.

Впрочем, Учитель редко говорил вещи, которые хотелось быоспорить. Хотя, возможно, именно они были самыми важными.

Не знаю, сколько Ему было лет. Возможно, Он сам не мог бы сточностью это сказать. Или же не счёл нужным помнить как нечто малосущественное.Но не сто и не двести, а гораздо больше, в этом я уверен. Посреди нашегорукотворного острова был курган, в кургане подземная усыпальница, а в самой еёглубине — саркофаг с телом древней императрицы. Учитель как-то обмолвился, чтознавал её лично и что она была лучшей из женщин.

Однако следует рассказать об удивительном месте, где япоявился на свет. О заколдованном острове, на который мне, увы, нет возврата.

Там, как повсюду на земле, существовали день с ночью,всходило и заходило солнце, лето сменялось осенью, а осень зимой, но там небыло времени. Оно не двигалось. Во всяком случае, так казалось мне. Я менялся,я познавал мир, но сам мир вокруг меня оставался неизменным.

Кажется, я ещё не сказал, что родился в Японии, неподалёкуот древней столицы. Получается, что моя родина — остров, расположенный внутридругого острова. Будто сон, увиденный во сне. В далёкую-предалёкую эпоху,которой я не могу помнить, но которую помнил Учитель, умершего императора илиимператрицу хоронили особенным образом: вокруг погребального кургана рыли ров,а то и два, наполняли их водой, и людям навсегда, на вечные времена запрещалосьступать на землю этого искусственного острова. Вся центральная часть японскойземли покрыта такими заповедными островками, они называются «кофуны». Вокругстоят дома, идёт обыкновенная жизнь, но никто и никогда не пересекаеттёмно-зелёную воду запретного рва. И никто наверняка не знает, что творится натерритории кофуна. Так продолжается тысячу лет. Удивительный всё-таки народяпонцы.

Мой остров был из числа крупных. От одного его конца додругого было три с половиной минуты неторопливого лёта или примерно 400человеческих шагов.

Когда у меня окрепли крылья и я смог взглянуть на кофунсверху, я увидел, что формой он напоминает замочную скважину (хоть и не зналтогда, что это такое): овал, насаженный на клин — либо клин, вонзившийся вовал. Не знаю, что означает эта символика, так и не удосужился спросить уУчителя. Полагаю, соединение мужского и женского начал, что-нибудь в этом роде.