Сценарий убийства - Д. У. Баффа Страница 20

Сделав паузу, он мягко улыбнулся, словно желая разделить смущение аудитории, и обвел глазами переполненный зал.

– Мы обозначили проблему. Двадцатый век определяется веком девятнадцатым, а девятнадцатый стоит на плечах восемнадцатого. Как я понимаю, вы уже догадались, что дело этим не заканчивается. В предположении, что мы действительно хотим начать с самого начала, изучение истории научной мысли двадцатого века следовало бы вести от Платона и Аристотеля. На что, разумеется, потребовались бы годы, так что для простоты мы пропустим начало, которое Аристотель, напомню, определял как «больше, чем половина», и сделаем, что сможем. Однако, – озорно блестя глазами, продолжал Эрлих, – поскольку Ницше не умер до 1900 года, я полагаю, напоследок позволительно сказать слово-другое о его влиянии в последующий период. Важно знать – особенно когда мы читаем произведение двадцатого века, – какие книги изучал его автор. Всякий, желавший освоить научный способ мышления и написать нечто, достойное внимания других, читал Ницше.

Позвольте дать три примера его влияния и три примера того, как двадцатый век изменился под влиянием сочинений Ницше. Самым глубоким мыслителем двадцатого века был Мартин Хайдеггер. Лучшее из его наследия – это знаменитый, хотя и незавершенный труд «Бытие и время». Скорее, это лекции, в которых Хайдеггер комментирует Ницше. А самый глубокий роман двадцатого века, «Доктор Фаустус» – роман о гении и безумстве, который его автор, Томас Манн, считал книгой века, – это произведение, в главном герое которого безошибочно угадывается Ницше. Такова, вероятно, прихоть истории: величайшее произведение немецкой литературы, написанное величайшим из немецких писателей, было создано не на германской территории, а именно здесь, в Лос-Анджелесе, после того как нацисты выслали Томаса Манна из Германии.

Третий, наверное, самый известный и, вероятно, наименее понятный пример распространения влияния Ницше на двадцатый век – это путь, каким к Ницше пришел Гитлер, избравший философа для оправдания своих будущих деяний. Как Ницше искренне полагал, чуть ли не каждый прочитавший его книги или написанное о нем другими, получит искаженное представление о его идеях. Впрочем, сомневаюсь, чтобы даже завзятый интеллектуал мог принять волю к власти, которую Ницше считал главной движущей силой всего сущего, одушевленного и неживого, в качестве оправдания бессмысленных убийств десятков миллионов человеческих существ.

Возможно, стоит заметить: если и есть ирония в факте, что великое произведение немецкой литературы оказалось написанным в Лос-Анджелесе, нелегко представить другой факт – самый сильный и впечатляющий кинофильм был снят в Германии. Режиссер Лёни Рифеншталь сняла ленту, судя по названию, подчеркнуто связанную с фигурой Гитлера и посвященную его приходу к власти. Как у Ницше – «Триумф воли».

Эрлих помолчал, разглядывая притихший зал. Потом неожиданно ехидно улыбнулся и задрал вверх подбородок:

– Знаю, что это Калифорнийский университет, и знаю, многих разочарует то, что я скажу. Боюсь, мы заговорили о кино в первый и последний раз в этом семестре. Какие есть вопросы?

Незадолго до окончания лекции я тихо покинул аудиторию, решив подождать Эрлиха у его кабинета. В длинном коридоре с выкрашенными белой краской кирпичными стенами и покрытым линолеумом полом оказалось не меньше дюжины дверей, устроенных через каждые восемь-десять футов. Закрытые двери казались совершенно одинаковыми. На каждой под узким вертикальным окошком была прикручена чистая пластиковая рамочка три на пять дюймов. В рамочках, напечатанных не слишком затейливо, значились фамилии и часы, когда студенты могли застать профессоров на месте.

В пустом коридоре слышался приглушенный разговор. Звук доносился сквозь полуоткрытую дверь, находившуюся в конце коридора, рядом с пожарным выходом. Открылась дверь лифта, и я услышал голоса двух факультетских преподавателей, направлявшихся к своим кабинетам. На лестнице, находившейся за лифтом, послышались шаги. Медленной твердой походкой Пол Эрлих приближался ко мне, шаря одной рукой в кармане брюк, держа в другой плоский кожаный портфель. Голова профессора была опущена, он смотрел куда-то под ноги. Смотри Эрлих прямо на меня, не думаю, чтобы он заметил мое присутствие. О чем-то глубоко задумавшись, он сосредоточенно шевелил губами, не желая упустить важную мысль.

Оказавшись у двери, Эрлих вытащил связку, бренча в поисках нужного ключа. Меня он поприветствовал взглядом – так, словно ожидал встретиться именно здесь.

– Я уже видел вас в аудитории, – сказал он, открыв дверь и протянув мне руку. – Вы, должно быть, Джозеф Антонелли. И вы не такой, как я представлял.

– Откуда вы…

– Откуда я вас знаю?

Распахнув дверь, он пропустил меня вперед. Кабинет профессора напоминал одиночную камеру с металлическим письменным столом и книжным шкафом, отодвинутым к дальней стене. Спартанская обстановка предусматривала лишь два исключения: затертый персидский ковер ручной работы на полу и черно-белый снимок в золотой рамке – очевидно, фотография дочери.

Предложив мне гостевой стул, профессор устало опустился в кресло.

– В моей аудитории редко попадаются студенты в костюмах и галстуках. Точнее – никогда. К тому же простите, но вы, мягко говоря, старше большинства моих студентов. Если бы зашел кто-нибудь из администрации – случайно заблудившись, например, – костюм не был бы таким дорогим, – бросив оценивающий взгляд, заметил Эрлих. – Отчасти поэтому я сказал, что вы не такой, как я ожидал. Боюсь, в моем представлении адвокаты по уголовным делам – люди шумные и одетые как минимум броско.

Когда профессор говорил, его лицо оживлялось. Особенно живыми становились глаза. Простыми словами объясняя то, над чем поработал мозг, Эрлих явно испытывал удовольствие. И манера держаться, и та легкость, с которой он формулировал законченные фразы, – во всем присутствовала отчетливая элегантность. Эрлих производил впечатление действительно незаурядного ученого, и в тесном кабинете держался точно так же, как в переполненной восхищенными слушателями аудитории.

Лишенный надменности – невыносимой черты интеллектуалов, мнящих о собственном превосходстве, Эрлих нисколько не казался претенциозным. В нем было что-то неуловимо правильное. Такой человек вряд ли станет кичиться своими достоинствами, выставляя их против недостатков окружающих.

Слегка приподняв чисто выбритый подбородок, Эрлих взглянул на меня уверенно и проницательно. Вероятно, так, как он заглядывал в суть любого явления.

– Я знал, что рано или поздно вы придете ко мне, – невозмутимо сказал Эрлих.

– Тогда почему не перезвонили и не ответили на письма?

– Я надеялся, что этого не произойдет. То есть что вы не станете искать встречи. Ведь ясно, чего вы хотели или, точнее, могли хотеть.

Возникло желание извиниться, словно я беспричинно нарушил его уединение.

– Я хотел по возможности расспросить насчет…

Замявшись, я не мог решить, как назвать его бывшую супругу. Эрлих знал и любил Мэриан Уолш, я же расследовал смерть Мэри Маргарет Флендерс. Вряд ли стоило высказывать и соболезнование по поводу утраты бывшей жены. Они развелись много лет назад, так и не став друзьями. Хотя да – конечно, она оставалась матерью их ребенка.