Глаза убийцы - Джон Сэндфорд Страница 21

— Вы хотели поговорить о Майкле Беккере.

— Да. — Лукас вернулся на свой стул. — О докторе Беккере.

— Он… Вы знаете, какая у меня специализация?

— Вы детский онколог, — ответил Лукас. — Лечите детей, больных раком.

— Да. Беккер спросил, не может ли он посмотреть, как мы это делаем. У него превосходная репутация в его области деятельности. Он патологоанатом, а также его ценят социологи и антропологи за работы в области, которую он называет «социальная организация смерти». Это и привело его сюда. Он хотел детально изучить применение химиотерапии в лечении наших больных и узнать, как мы боремся со смертью… какие правила и обычаи возникли вокруг нее.

— И вы согласились?

— Разумеется, — кивнул врач. — Здесь постоянно проводится около дюжины исследований — это учебно-научный институт. У Беккера прекрасная репутация, а темы, которые он изучает, обладают потенциальной ценностью. И по правде говоря, его работа привела к некоторым процедурным изменениям.

— Например?

Мэррием снял очки и потер глаза. «Он выглядит усталым, — подумал Лукас. — Не так, как после бессонной ночи, а так, словно он не спал лет пять».

— Существуют вещи, которых не замечаешь, если постоянно имеешь с ними дело. Когда ты знаешь, что кто-то умрет, с помещением и телом необходимо совершить определенные действия. Нужно вымыть палату, приготовить тело к последнему пути. Некоторые больные находятся в здравом уме, когда приходит их час. Как вы думаете, что они чувствуют, когда к ним заглядывает санитарка с ведром и шваброй, чтобы проверить, живы ли они еще? Пациент понимает, что мы, видимо, сказали ей: «Этот человек сегодня умрет».

— Господи, — пробормотал полицейский.

— Вот именно. А Беккер занимался более тонкими вещами. Одна из проблем нашей работы состоит в том, что медицинские работники не выдерживают напряжения. Мы лечим детей с прогрессирующими и редкими видами рака, и почти все из них рано или поздно умирают. А если вы становитесь свидетелем огромного количества детских смертей и видите родителей, которые проходят через все это вместе с ними… В общем, уровень стрессов среди медсестер и обслуживающего персонала, да и врачей, невероятно высок. Иногда они страдают хронической депрессией, которая на долгие годы выводит их из строя, даже когда они перестают работать с маленькими пациентами. Таким образом, когда у нас появился Беккер, мы подумали, что, возможно, у него возникнут идеи насчет того, как бы мы могли себе помочь.

— Звучит вполне разумно, — сказал Лукас. — Но, судя по тому, как вы это мне рассказываете… Беккер сделал что-то не так? Что случилось?

— Не знаю, случилось ли что-нибудь, — ответил Мэррием. Он отвернулся и посмотрел на небо. — Я действительно не знаю. Но после того как он провел у нас неделю или две, ко мне начали приходить мои люди. Он заставлял их нервничать. Складывалось впечатление, что он изучает не сущность смерти — организацию процесса, формальные признаки, не знаю, как правильнее назвать, — а наблюдает за самой смертью и получает от этого удовольствие. Мой персонал стал называть его Доктор Смерть.

— Боже праведный, — проговорил Дэвенпорт. Слоун говорил ему, что во Вьетнаме Беккера называли Доктор Смерть. — Ему нравилось смотреть, как умирают люди?

— Именно. — Врач снова повернулся к нему и прислонился к столу, опираясь на него руками. — Те, кто работал с ним, говорили, что у них возникало ощущение, будто он испытывает возбуждение, когда приближается смерть. Среди медиков волнение в таких ситуациях дело обычное — мы берем к себе ребенка и сражаемся за его жизнь вместе с ним, и вот наступает момент, когда он от нас уходит. В данных обстоятельствах даже опытные медики настраиваются на то, что должно произойти, готовятся к неизбежному. С Беккером дело обстояло иначе. Его охватывало возбуждение сродни интеллектуальному.

— Но не сексуальному?

— Тут я ничего не могу сказать. Чувства, которые он испытывал, были очень сильными, из разряда сексуального удовольствия. В общем, тем, кто с ним работал, казалось, что его переполняет наслаждение. Когда ребенок умирал, Беккер выказывал определенное удовлетворение.

Мэррием встал и, обойдя свое кресло, остановился у окна, чтобы взглянуть на гараж. Один из патрульных поставил «БМВ» на место и теперь, стоя около него, писал записку для владельца машины.

— Не знаю, следует ли мне это говорить, меня могут осудить.

— Я же сказал, что наш разговор не для протокола, — напомнил ему Дэвенпорт.

Врач по-прежнему стоял у окна, и Лукас понял, что он сознательно не смотрит ему в глаза. Полицейский молчал, не нарушая тишины.

— В онкологическом отделении смерть подчиняется определенному ритму, — медленно, словно обдумывая каждое слово, проговорил доктор. — Ребенок может находиться в дюйме от смерти, но ты знаешь, что он еще не умирает. И ему становится лучше. Болезнь отступает. Он опять может сидеть, разговаривать, смотреть телевизор. А через шесть недель его уже нет.

— Ремиссия, — сказал Лукас.

— Да. Беккер периодически появлялся у нас в течение трех месяцев. Мы заключили договор: он мог приходить в любое время, днем или ночью, чтобы наблюдать за нашими пациентами. Разумеется, ночью смотреть особенно не на что, но он хотел получить полный доступ к жизни больницы. В этом был здравый смысл, и мы согласились. Не забывайте: он университетский профессор с безупречной репутацией. Но мы не хотели, чтобы кто-то бродил по палатам без присмотра, поэтому попросили его записывать в журнал свои посещения. Никаких проблем. Он сказал, что все понимает. Так вот, когда он находился на отделении, умер ребенок. Энтон Бремер, одиннадцати лет. У него было очень тяжелое состояние, он принимал серьезные препараты.

— Наркотики?

— Да. Он был близок к смерти, но когда его не стало, мы удивились. Как я уже сказал, в том, что у нас происходит, есть определенный ритм. Тот, кто достаточно долго работает здесь, начинает это чувствовать. Смерть мальчика выпадала из системы. Но понимаете, такое иногда случается, ребенок умирает, хотя не должен бы. Когда скончался Энтон, я ничего такого не подумал. Просто еще один плохой день на отделении.

— Беккер оказался причастен к его смерти?

— Не могу сказать. Мне бы даже подозревать это не следовало. Но его отношение к смертям наших пациентов начало возмущать сотрудников. Он ничего не говорил, но они видели, как он себя вел. И это вызывало у них негодование. Когда закончились три месяца — испытательный срок для проекта, — я решил, что продлевать договор мы не станем. Я имею право не объяснять причины своего решения. Ради блага отделения — что-то вроде этого. Так я и сделал.

— Беккер разозлился?

— Не явно. Он вел себя очень сердечно, сказал, что все понимает и так далее. А через две или три недели после его ухода ко мне пришла одна из медсестер — она от нас уволилась, больше не смогла здесь находиться — и сообщила, что постоянно думает об Энтоне. И не может отделаться от мысли, что Беккер каким-то образом убил его. У нее было впечатление, что мальчику стало лучше. Сначала его состояние ухудшалось, он дошел до критической точки, а потом началась ремиссия. Женщина работала с трех часов дня до полуночи, а придя на следующий день, узнала, что ночью Энтон умер. Она не сразу подумала о Беккере, а когда у нее появились подозрения, заглянула в журнал, чтобы проверить, когда он ушел из больницы. Выяснилось, что в тот день он вообще не отметился. Но она помнила, что он там был, заходил к мальчику несколько раз и оставался на отделении, когда закончилась ее смена.