Архивное дело - Михаил Черненок Страница 22

Наверное, через час или чуть дольше, запнувшись о крыльцо, из милиции вышел отец. Всегда спокойный, на этот раз он был вроде как не в себе. Рывком отвязал повод от коновязи, повалился в сани и огрел лошадь кнутом. Не привыкшая к такому обращению монголка взбрыкнула. Федя указал на вороного жеребца: «Папаш, глянь, это ж Аплодисмент». Отец снова ожег кнутом монголку и, как показалось Феде, испуганно проговорил: «Молчи, Федор, тише рыбы. Ты ничего тут не видал». Он еще раз подхлестнул и без того тянущую сани изо всех сил лошадь. Федя, заметив, что вместо базара они выехали за город, недоумевая, спросил: «Разве не станем торговать зерном?» — «Засыпались мы, кажись. Надо убегать отсель, пока не поздно. Заряди, на всякий случай, ружье», — ответил отец. «Дак, ведь светло же… — ничего не понимая, сказал Федя. — Волки днем на людей не кидаются». Отец взмахнул кнутом: «Заряжай, тебе говорю!.. Есть люди страшнее волков».

Тревога отца передалась сыну. Трясущимися руками Федя зарядил патронами с картечью взятую у Лукьяна Хлудневского двустволку, завернулся вместе с ружьем в овчинный, тулуп и, чтобы не вывалиться на дорожных раскатах, уперся спиной в изголовье розвальней. Ехали молча. В полдень остановились в небольшой деревеньке, чтобы подкормить запарившуюся двужильную лошадь да самим перекусить застывшего на морозе хлеба с соленым свиным салом. Не успела монголка опорожнить половину торбы овса, отец погнал дальше. Завернувшись опять в обнимку с ружьем в тулуп, под однотонный скрип полозьев Федя вроде бы задремал и не заметил, как наступили ранние вечерние сумерки.

Очнулся он от окрика отца: «Федор, готовь, ружье!» Распахнув тулуп, Федя выставил перед собой двустволку и, плохо соображая, закрутил головой. Лошадь рысью тянула розвальни с пригорка. По обочинам дороги хмурился черный лес. Однотонно скрипел под полозьями накатанный морозный снег. Сквозь этот ровный скрип вдруг ясно послышался приближающийся лошадиный топот. Федя уставился взглядом в серенькие сумерки и разглядел догонявшего их всадника. Отец что есть силы нахлестывал монголку, но разве могла она с гружеными санями убежать от мчащегося размашистым наметом черного жеребца…

Вскидывая белеющие ниже колен передние ноги, жеребец настигал Половниковых, словно стоячих. Когда он подскакал к саням метров на пятьдесят, Феде показалось, что прижавшийся к холке скакуна всадник в красноармейской, с шишаком на макушке, шапке будто бы вытаскивает то ли из кармана, то ли из кобуры наган. «Папаш! — закричал Федя. — Он стрелять в нас хочет!» — «Бей первым по ногам коня! — оглянувшись, крикнул отец. — Дуплетом бей, нето нам — крышка!» Федя лихорадочно щелкнул курками и, едва поймав на мушку грудь жеребца, почти не целясь, разом надавил на оба спусковых крючка. Ружье изрыгнуло сноп огня и порохового дыма. Больно ударило в плечо. Жеребец, утробно заржав, со всего маху взвился на дыбы. Всадник, видимо, не удержавшись в седле, стал опрокидываться на спину. В этот миг из его вытянутой вперед руки блеснул огонек и что-то чмокнуло рядом с Федей. Услышав запоздалый, будто резкий щелчок кнута, звук наганного выстрела, Федя ничего не понял. Сообразил он, что пуля из нагана попала в отца, только после того, когда тот прохрипел: «Кажись, отвоевался». — «Папаш! Папаш!..» — закричал Федя. Отец с искаженным от боли лицом пытался все еще нахлестывать монголку, однако дорога из низины пошла в гору, и запарившаяся лошадь побрела тяжелым шагом. Федя испуганно оглянулся — догонявший их всадник вместе с жеребцом остался за поворотом. «Не пужайся… Кажись, основательно ты подкосил… Аплодисмента… Теперь не догонит», — с трудом проговорил отец. Он обессиленно передал вожжи сыну и наказал ехать в районную ГПУ, к Тропынину Николаю. Федя хотел было перевязать отцу рану, но тот отказался: «Замерзну на морозе раздетый… Гони кобылу, гони»…

— От этой раны отец ваш и умер? — спросил Антон Бирюков, когда Федор Степанович надолго замолчал.

Половников утвердительно наклонил голову:

— Много кровушки из него вышло, пока до райцентра ехали. К Тропынину мы средь ночи, прямо на квартиру, заявились. Николай разом фельдшера вызвал. Забинтовали папаше всю грудину, да уже поздно оказалось.

— Кто же тот всадник был, который вас догонял?

— Не ведаю. Промеж папашей и Тропыниным короткий разговор состоялся. Папаша шепотом поминал Жаркова, Хоботишкина и еще какого-то Колоскова называл. С испугу я толком ничего не понял, но, сдается, навроде кто-то из них начальником милиции в Томске служит… — Федор Степанович опять затяжно помолчал. — Провожая нас, Тропынин просил никому не рассказывать про то, какая беда с нами случилась. Мне шепнул, мол, если папашка помрет, не надо звонить по деревне, что его застрелили.

— Может, вы не поняли Тропынина? — уточнил Бирюков.

— Не, тут я все правильно понял. Видно, Николаю хотелось сохранить в тайне нашу перестрелку с тем всадником, на Аплодисменте…

— Больше Тропынина не видели?

— На похороны Николай к нам приезжал. Когда папашку погребли, беседовал со мной с глазу на глаз. Интересовался, где та милиция в Томске находится, в какой папашка был. Я сказал про надпись «Шоколадно-паровая фабрика Некрасовой» на стене кирпичного дома.

— Сколько же патронов вы по всаднику выстрелили?

— Сразу два картечных заряда спалил, — мрачно ответил Федор Степанович и вдруг испугано глянул на Антона. — Я не по всаднику стрелял, в ноги жеребцу метил…

— Федя, тебя никто не торопит, повспоминай хорошенько, — опять посоветовал участковый.

Половников спокойно посмотрел на него:

— Дак, я и не тороплюсь. Чого тут вспоминать? Два патрона использовал по ногам жеребца.

Кротов кашлянул в кулак:

— А Лукьян Хлудневский говорит, ты вернул ему с ружьем всего один выстреленный патрон.

Федор Степанович хмуро задумался:

— Дак, пожалуй, Лукьян прав. Один из стреляных патронов я обронил в сани, когда перезаряжал ружье. После не нашел его. Наверно, вытрясся дорогой из саней…

Слушая Половникова, Бирюков старался уловить в голосе Федора Степановича фальшь. Однако старик говорил настолько сдержанно и немногословно, что рассказанное им казалось чистой правдой. Конечно, Антон понимал: из-за давности времени подтвердить все это другими показаниями практически невозможно. Оставалось одно — верить Половникову на слово.

Разговор затянулся. Бирюков попытался узнать, какого Колоскова называл в разговоре с Тропыниным раненый отец. Не того ли, именем которого названа Ерошкина плотина? Но Федор Степанович этого не знал. Антон задал еще несколько вопросов, посмотрел на высоко поднявшееся солнце и, извинившись перед Половниковым за отнятое у него время, поблагодарил старика.

— Да, ну чого там… — смутился Половников. — Исповедовался перед вами и на душе полегчало.

— Как ты, Федя, выдержал столько лет молчания? — удивленно спросил Кротов.

— Я ж Николаю Тропынину побожился, что не проболтаюсь. Теперь приближение смерти чую, не хочу уносить грех в могилу. Чтоб на смертном одре не раскаиваться, рассказал вам чистую правду, как на духу.