Тело Кристины - Макс Монэй Страница 22

Знать, что она здесь, рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, знать, что ее морда, круглая как арбуз, склонилась сейчас над бардаком ее дамского баула в поисках огромной связки ключей, как у тюремщика. Кстати, я никогда не был в курсе, что она отпирает этой грудой металла. Короче, сознание ее непосредственной близости вырвало из моей груди буквально рев удовольствия.

Вы требуете объяснений? Их нет у меня.

Моя непоследовательность в этом вопросе для меня не менее загадочна, чем для вас.

Когда наконец дверь тихонечко приоткрылась, я прижался к притолоке что было мочи, резко распрямил ноги с энергичностью заправской лягушки и вытолкнул себя в треугольник света перед дверью.

Матушки родные! Теперь все ясно. Мое сердце остановилось.

Приставьте мне дуло револьвера к виску, и я не так сильно буду дрожать, как сейчас.

Заприте меня одного в морозильной камере морга, и я скажу вам, что это райское наслаждение.

То, что я увидел перед собой, весило не меньше ста двадцати килограммов и истекало, как бегемот, крупными вонючими каплями пота. Как я догадался? У нас лифт сломан. Она поднималась пешком по лестнице. И это далось ей нелегко.

То, что я увидел, мало напоминало человеческое существо. Точь-в-точь неизвестная науке гадина, багровая и мокрая, как рыба из пруда, и огромная, как чудовище из детских ночных кошмаров, обитающее в непроглядных морских безднах. Это они пачкают детские простыни слезами и мочой, а ребятишкам потом стыдно до угрызений совести и настоящей бессонницы.

То, что я видел перед собой, было неизмеримо. Это и была моя жена.

Я много бы отдал тогда, чтобы не засмеяться, но ужас сыграл с моими нервами злую шутку. Под его давлением моя нервная система раскрепостилась, и со мной случился приступ буйного веселья, которое, по-видимому, было подавлено во время моего долгого заточения.

Изумление, которое исказило ее красную, пылающую рожу, как ни странно, не поправило моего положения, потому что вырвавшееся из моего горла извержение звуков испугало ее не меньше, чем меня самого. Она в свою очередь буквально оцепенела от ужаса. Я тут же осекся, пораженный нотками безумия, которые раздались в моем смехе. Они звучали как явное отклонение от нормы. Она широко открыла рот, словно приготовившись прервать мой сольный концерт, но оттуда вылетел только сдавленный зловонный выдох с перегаром дешевой кухни.

Она не соизволила крикнуть, она подавила свой крик. Неожиданность, ненависть и страх так перехватили ей горло, что вся гортань затряслась в судорогах, в то время как остальные части тела были неподвижны. Зрелище не из приятных. Ее глазки, ставшие крошечными, утонули в щеках, как клопы в старой подушке. Кожа вокруг них, казалось, вот-вот лопнет, так она была натянута на щеках.

Она со всего размаху захлопнула дверь перед моим носом и перед моим ужасом одновременно.

Все было кончено. Свидание длилось четыре-пять секунд, не больше. Как раз столько, чтобы мне хватило времени наложить в штаны так, как никогда в жизни. Похоже, я осрамился на всю оставшуюся жизнь. Полный провал.

Свидание длилось как раз столько, что я успел понять: этот провал гораздо серьезнее, чем я мог ожидать. Это был не страх перед монстром в сто двадцать кило, а страх парня, безнадежно влюбленного в стодвадцатикилограммовое чудовище.

Не будем об этом. Забудем. Я не хочу об этом говорить. Когда человека гложет одиночество, ненависть как две капли воды становится похожа на любовь. Представьте себе, при искусственной изоляции полюбите и кухонный табурет. Я знаю-знаю, это не что иное, как очередная грязная выходка моей больной фантазии, моего больного ума. Бедняга прижимист. Метет все, что под руку попадется. Правильно, ему же надо чем-то питаться. Поэтому он с утра до вечера жонглирует спелыми плодами моего невроза в надежде, что невнимание или случайная неосторожность заставит один из них разбиться о землю, и тогда он высосет его сок и насладится его мякотью. Постоянные шумы в моем трубопроводе порождают такие же бредовые мысли, а фурункулы у меня на шее — это еще одно отклонение от нормы в том же духе. Подумать только, какая неудача. Обычное невезение. Как назло, самый прогнивший из этих плодов — самое омерзительное из всех моих навязчивых желаний прорвалось как нарыв и горячим гноем брызнуло мне в лицо. В конце концов, ничего страшного не произошло. Не смертельно.

Эта проблема займет меня не надолго, не дольше чем на мгновение. Ровно настолько, чтобы я успел освободиться от своей навязчивой потребности любить, которую я так глупо чуть не принял за любовь несколько мгновений назад.

Если бы желудок мог говорить человеческим языком, он непременно обложил бы меня отборной бранью с головы до ног. К счастью, то наречие, на котором он ворчит не переставая, мне совершенно неведомо. Хорошо, что жалобщик не нуждается в общем лексиконе с тем, кому жалоба адресована. То, что это жалоба, понятно без слов. Я стараюсь отвлечь свое воображение более насущными переживаниями: пытаюсь представить, каким было бы содержимое моего желудка, если бы я был более удачливым жонглером и ничего не ронял. Кусок хорошей ветчины в половинке еще горячего батона для сандвичей, полный бокал старого доброго бордо, от которого мурашки бегут по всему телу… Этот воображаемый легкий перекус лучшее, что ждет меня в этой жизни, уверяю вас. Так будем же довольствоваться тем, что есть. Похрустим золотистой корочкой нашего полубатона, посмакуем ярко-бордовую живительную влагу, обжигающую нам горло. Покажем всем, что такое по-настоящему богатое воображение, и повеселимся от души. Ведь, согласно Платону, идея материи гораздо вкуснее ее самой.

Владимир придерживался того мнения, что любовь — это всего лишь человеческое изобретение. Она создана исключительно для того, чтобы заделывать бреши в личной жизни, которая у каждого из нас дырява, как швейцарский сыр. Он также считал, что страх, парализующий его перед каждой следующей пустотой в жизни, улетучится сам собой, как только очередная девчонка вскружит ему голову.

Все бы ничего, да Владимир совершенно не учел одно обстоятельство: он принадлежал к тому типу парней, которые органически неспособны терять голову из-за девчонок.

Владимир не учел одну простую вещь, что он принадлежал к тому типу парней, от которого девчонки сами патологически теряют головы. Он принадлежал к тому избранному племени, чьи представители, рассеянные по миру, одним фактом своего существования наносят больше повреждений человеческим сердцам, чем стая саранчи кукурузному полю. Надо отдать ему должное, Владимир и не подозревал о своей мужской власти. А все потому, что она заключалась в неподражаемой детской непосредственности, сопровождаемой абсолютным отсутствием стремления нравиться и соблазнять. Это и есть тот роковой случай, когда сопротивление бесполезно. Бесполезно, потому что парень меньше всего на свете догадывается о том, что сопротивление ему бесполезно. Он об этом даже не подозревает. Более того, он первый бы рассмеялся в лицо тому, кто ткнул бы его носом в его всесильные чары. Владимир мог сколько угодно прогибаться от налетов праведного гнева, но все девчонки на улице падали бы жертвами этого поблекшего розового куста и его кажущейся хрупкости, которая так противоречила его внутренней непоколебимости, исходящей от всякого русского так же, как от всякого ирландца исходит дух насмешливого гостеприимства, а от всякого корсиканца веет свирепой независимостью. Все ускользало от беззаботного сознания моего друга. Даже испепеляющие глазки, которые строили ему студентки, толпившиеся в узких и темных коридорчиках учебных заведений, когда раз в месяц государственная программа по безопасной эксплуатации крыш загоняла нас на гребни университетских зданий. Этот девичий цветник следовал за перемещениями моего русского друга, как подсолнух за движением солнца. На месте лиц я видел одни огромные желтые цветы, и золотистые волосы развевались вокруг очарованных глаз наподобие гигантских лепестков.