Год тумана - Мишель Ричмонд Страница 23

— Что теперь?

— Отдам рисунки детективу Шербурну, он их размножит и разошлет по отделениям ФБР. Вы, конечно, тоже получите свой экземпляр.

Ночью, дома, не в силах уснуть, вынимаю фотографию Эммы из альбома, сажусь на кушетку и пытаюсь рисовать. Начинаю с лица — широкого и круглого, затем принимаюсь рисовать большие глаза с длинными темными ресницами, вздернутый нос, маленький рот. Перехожу к бровям, а потом вдруг останавливаюсь и понимаю, что больше не в силах сделать ни одного штриха. В два часа ночи принимаю снотворное, а утром просыпаюсь на кушетке с затекшими ногами и больной головой. Рисунок лежит на коленях; контуры настолько невнятны, что невозможно понять, мальчик это или девочка. Ребенок вообще не похож на Эмму. Интересно, сколько нужно времени, чтобы лицо девчушки исчезло из моей памяти; сколько нужно времени, чтобы, взглянув на неумелый рисунок, не найти ошибки.

— Расскажи что-нибудь, — однажды попросила Джейка.

Мы встречались уже три месяца, я была влюблена без памяти, но еще не сказала об этом. В тот вечер ужинали в ресторане «Синема», сидя под большим белым навесом; ели устриц, запивая их шардонне, над нашим столом гудела лампа. На задней стене, превращенной в экран, показывали «Последнее танго в Париже» — молодой самоуверенный Марлон Брандо танцевал в переполненном баре. Эмма осталась дома с няней.

— Задолго до «Гигантов» в Сан-Франциско гремели «Тюлени». Как-то раз, в 1914 году, играли на стадионе «Юинг-Филд». Стоял такой туман, что во время первого тайма пришлось послать мальчишку в дальнюю часть поля, передать Элмеру Закару, что подача принята.

— Интересно. Однако предпочитаю послушать о тебе.

— Уже труднее.

— Думай.

— Я получил второе место в национальном чемпионате по кубику Рубика в 1984 году.

— Шутишь?!

— Нет.

— Почему раньше не рассказывал?

— А чего ты ожидала? Привет, меня зовут Джейк, двадцать лет назад мы с кубиком Рубика составляли одно целое?

— А я бы только и делала, что хвалилась.

— Кубик Рубика требует лишь терпения и системы. Знаешь, сколько в нем вероятных комбинаций? — Болфаур написал на салфетке число 43252003274489856000. Цифры все уменьшались в размерах, по мере того как приближался край салфетки.

— Неужели это число можно озвучить?

— Да ни за что.

— А как ты его запомнил?

— Не запоминал как нечто целое. Помню составляющие, каждая из которых несет какую-то значимую ассоциацию. Например, 43 — это возраст, в котором умер мой отец. 252 — число подач, взятых Бобби Марсером. Ну и так далее.

— У меня никогда не получалось собрать кубик Рубика.

— Если бы я запер тебя в комнате, оставив кубик и немного еды, неизбежно, рано или поздно, собрала бы его. Вопрос математических вероятностей, только и всего.

— А с каким результатом ты занял в тот год второе место?

— Двадцать шесть и девять десятых секунды. Нынешний мировой рекорд — тринадцать и двадцать две — принадлежит финскому мальчику по имени Ансси Ванхала. — Джейк наколол на вилку кусочек кальмара и протянул через стол.

— Вице-чемпиону по сборке кубика Рубика предлагается подсчитать: сколько времени уйдет у нас на то, чтобы заплатить по счету и вернуться?

— Конечно, весьма приблизительно, но можно говорить о тридцати четырех минутах. Еще пять — на расчет с няней. — Джейк подозвал официанта.

Чем больше я узнавала Болфаура, тем отчетливее понимала, почему кубик Рубика не представлял для него трудностей. Буквально все в жизни он воспринимал как задачку, которую непременно нужно решить. События и явления управляются логикой и упорядочиваются определенной методой. Может быть, неизменное спокойствие Джейка проистекало из «железобетонной» веры в упорство и методичность, позволяющие разрешить любую проблему. Впрочем, на этот раз система подводит. Пять недель, двадцать тысяч листовок, полтора десятка интервью на радио, двести сорок семь волонтеров, два портрета подозреваемых — и все-таки мы ни на шаг не приблизились к Эмме. Продолжались поиски Лизбет, и Джейк не терял надежды на то, что девочка может быть у нее.

Вчера вечером приехала к Джейку, захватив кое-какие вещи для ночевки. Только что побывала в студии Четвертого канала, но продюсер сообщил, будто программа новостей и так забита битком. Моя третья попытка предложить им фотороботы, и снова безуспешная. Хотя продюсер и не сказал этого, но, видимо, история Эммы утратила для них актуальность.

— Что это? — спросил Джейк, разглядывая сумку.

— Я уже давно у тебя не ночевала, вот и подумала…

— Не самое удачное время.

— Согласна. — Сняла пальто и бросила на стул. — Но не хочу тебя потерять.

Как только прозвучали эти слова, мне вдруг стало стыдно за неуклюжую попытку выбить у Джейка из головы, хотя бы на насколько минут, мысль о себе как о разрушительнице его жизни.

— Я ухожу.

— Куда?

— Не знаю.

— Потом приедешь?

Промолчал. Надел куртку и открыл дверь.

— Поговори со мной. Как ты себя чувствуешь?

Он стоял на пороге.

— Чувствую себя так, будто моя жизнь кончена. — Болфаур даже не обернулся. — Сделал все, что нужно было, но ничто не помогло. Моя девочка страдает, если только вообще жива, а ее отец, черт возьми, ничего не может для нее сделать.

Наконец Джейк обернулся.

— Когда все только начиналось, у меня в голове крутилась лишь одна мысль: если найду того, кто это сделал, убью. Поклялся в том самыми страшными клятвами. Ярость помогала жить. Но прошло уже больше месяца, и у меня не осталось сил. Не следовало уезжать из города на выходные, не следовало отпускать Эмму с тобой на Ошен-Бич. Я сделал невероятную глупость — и зачем? Чтобы давний приятель, переживающий последствия развода, мог выплакаться на моем плече? А теперь продолжаю строить безумные предположения, удаляясь все дальше и дальше во времени и гадая, как этого можно было избежать. Сначала даже винил во всем Шона, изменившего жене, из-за чего она с ним и развелась. Но ведь именно я двадцать лет назад познакомил Шона с будущей женой. Какой-то порочный круг: размышляю о том, как надлежало поступить, и все сводится в одну точку — нельзя было уезжать из Сан-Франциско.

— Откуда ты мог знать? Никто не мог предвидеть…

Он делает шаг под лампу, и в глаза бросается загар Джейка — так же темны становятся рабочие на стройке. В вырезе рубашки видно, где кончается загар и начинается естественный цвет, который по контрасту кажется мертвенно-бледным. Какую-то долю секунды смотрю на него, не узнавая, и отмечаю, что загар делает его моложе, несмотря на усталость и недосып. Лишь потом я понимаю: Джейк потемнел от того, что проводит много времени под открытым небом. Часами бродит по улицам и ищет.