Русская сила графа Соколова - Валентин Лавров Страница 24

Соколов выволок его за шиворот, заглянул в лицо:

— Где пластины?

Фотограф что-то испуганно промычал. Тогда Соколов ухватился за край дощатой пристройки, малость напрягся и отшвырнул доски в сторону. Рядом со стеной, возле камеры, аккуратной стопкой лежали кассеты с пластинами. Сыщик одну за другой засветил их. Затем взял треногу с камерой. Был соблазн: разнести ее о стену. Но в последний момент пожалел тихо всхлипывавшего фотографа — швырнул аппарат:

— Убирайся вон, паршивый!.. — и подумал: «Ну, самое время начинать допрос!»

Сыщик вернулся вовремя.

Сычев представлял жалкое зрелище — он недвижимо лежал на полу парилки, раскинув руки, тяжело дыша открытым ртом.

Соколов принес шайку холодной воды и обдал ею Сычева, спросил:

— Еще попарить? Или готов показания давать?

Сычев выдавил:

— Ла-а… готов…

Соколов подхватил его, выволок в предбанник, налил холодного кваса. Тот жадно выпил две большие пивные кружки и, отдыхиваясь, сказал:

— Виновен, понукал торговцев деньги платить, как бы за нашу службу. Потому что жалованье малое…

— Сколько требовал?

— Двести тысяч.

Соколов достал загодя припасенные листы бумаги, протянул вечное перо:

— Сиди пиши своей рукой: кто ходил требовать, когда и к кому?

Сычев заскрипел пером. Соколов накинул ему на плечи полотенце, а сам облачился в мундир. В кармане пиджака Сычева нашел револьвер, забрал его. Затем заглянул через плечо Сычева, пробежал глазами показания, строго сказал:

— Почему не указываешь, кто отравил Кугельского, кто жег лавки и кто избивал Бродского? И пиши, что взял деньги у него.

Сычев упрямо повторил:

— Деньги не брал, Кугельского отравил Бродский… Это на суде доказано.

Соколов сквозь густые усы презрительно процедил:

— Эх, говоришь, что храбрым кавалеристом был! Шалил, а ответ не умеешь давать? Трус ты, Сычев, а не кавалерист. Я ведь знаю, как ты тут делами вертел. Кугельский учил торговцев двести тысяч не платить, и ты это прознал. И стал Кугельский вам как кость в горле. Вам его убрать надо было. А тут, по пьянке, ты Бродскому расписку написал — серьезная улика против тебя. Да и боялся, что Бродский на суд подаст. Так?

Сычев сумрачно молчал.

Соколов продолжал:

— Вот ты и решил одним выстрелом двух зайцев убить: отравил Кугельского, а твой сателлит Ярошинский подложил в доме Бродского яд и часы убитого. Признаешься?

— Не-ет! — упрямо промычал Сычев, пасмурно поглядывая на Соколова. — Это еще насчет расписки доказать надо. Денег не брал, расписку не давал…

Соколов расхохотался:

— Не давал? А это что? — и, достав из кармана клочок бумаги, найденный в столе Бродского, показал Сычеву. — Твоя рука?

Тот застонал, заревел и вдруг бросился на Соколова, пытаясь вырвать страшную улику — расписку.

Соколов боковым ударом правой руки встретил эту атаку. Сычев минут тридцать не приходил в сознание. А когда обрел дар речи, с укоризной произнес:

— Ради кого стараетесь, граф? Ради жидов пархатых?

Соколов коротко и веско отвечал:

— Ради истины и справедливости! А теперь вынужден, Сергей Фролович, исполнить обещание — надеть на тебя наручники.

…В тот же день Сычев был помещен в тюрьму.

* * *

С Сычевым случилось то, что всегда бывает с людьми нахрапистыми, играющими в храбрецов, но по сути своей трусливыми и слабыми. Такие, попав на тюремные нары, начинают сразу же давать показания, рассказывают лаже то, о чем могли бы промолчать.

В связи с необычностью дела из Петербурга прибыло трое опытных следователей. Сычев ничего не скрывал. Назвал он того, кто сыпал яд Кугельскому, — агента сыска Дросинского. Лавки, как выяснилось, поджигали уголовники — Годлевский, Ярошинский и другие. При этом Сычев всячески обелял себя, сваливая вину на подчиненных.

Но злодей был полностью разоблачен бывшими приятелями — помощником Шандаруком и агентом Заманским, которые с большой охотой помогали разоблачать преступления бывшего начальника.

Все пособники Сычева были арестованы.

Соколов еще находился в Харькове, когда к нему в гостиничный номер пожаловала… красавица Галя. Она поведала свою печальную историю:

— Я из Рязани, мы жили напротив Христорождественского собора. Мой отец, учитель каллиграфии, служил в мужской гимназии. Когда мне было тринадцать лет, он умер. У мамы на руках, кроме меня, осталась пятилетняя Соня. Мама с трудом сводила концы с концами. Нынешним февралем мне исполнилось шестнадцать лет. И тут к соседям приехала из Харькова их дальняя родственница мадам Гофштейн. Она уцепилась за меня, посулила золотые горы, дала маме аванс пятьдесят рублей и увезла меня к себе — будто бы как горничную. А на самом деле уговорила меня сожительствовать с богатым купцом. Купец вскоре перебрался в Сумы, оставив мне память — сто рублей. Теперь я была вынуждена поселиться у мадам — в позорном доме. Так я встретилась с вами…

— Ты знала, что в бане будут фотографировать?

— Да, нас и прежде фотографировали для карточек. А в нынешний раз Сычев наставлял, где сидеть, какие позы принимать. Говорил он и о том, как ласкать вас, Аполлинарий Николаевич. Я все время тяготилась своим положением. Но после истории в бане, после встречи с вами я твердо решила порвать со своим отвратительным занятием. Меня тошнит от продажной любви, от жирной и сладкой пищи, от того, что день перемешался с ночью и что я должна ложиться в постель со всяким, на кого мне укажет мадам.

— Что мешает бросить срамное занятие?

— Я скопила немного денег, но мадам не отдает их, она не желает меня отпускать. Помогите, Аполлинарий Николаевич! Я хочу домой…

Соколов решительно произнес:

— Поехали к твоей мадам!

* * *

Через полчаса оплывшая жиром Гофштейн трясущимися от жадности толстыми короткими пальцами отсчитала Галине двести семьдесят рублей. Соколов от себя подарил тысячу:

— Пошли тебе Бог счастья, Галина!

Девушка собрала вещи, Соколов отвез ее на вокзал и усадил в вагон.

Галина в последний момент не выдержала, заплакала и поцеловала графу руку:

— Вы мой ангел-спаситель!

* * *

Вернувшись в Москву, Соколов встретил Владимира Джунковского. Они приятно провели время в «Славянском базаре» на Никольской. Соколов рассказал о своих приключениях. Генерал то качал головой, то восторгался, то весело смеялся — история ему пришлась по душе.