Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл Страница 25

– Уго, – сказал я, – почему вы мне это рассказываете?

– Потому что я хотя и считаю себя выше суеверий и расцениваю находку как удачу, вашу судьбу вы вправе выбирать сами.

– Не смешите меня!

Я преподавал Евангелие по современным методам. Методам научного, рационального прочтения Библии. Поэтому не колебался ни секунды.

Уго переложил древний том так, чтобы он лежал на ладони одной его руки, а вторую продемонстрировал мне. Там, где книга соприкасалась с перчаткой, латекс стал ржаво-коричневым.

– Обложка оставляет почти не стираемые пятна, – сказал он. – Мне потребовалось несколько дней, чтобы соскрести их с кожи. Пожалуйста, наденьте перчатки.

Он дождался, пока я исполнил указание, затем бережно, как врач, что положил Петроса мне в руки, передал текст.

Раньше я никогда не видел, чтобы книги делались подобным образом. Как доисторическое существо, найденное на дне моря, она лишь слабо напоминала своих современных сородичей. Обложка книги была сделана из листа кожи, висевшего, будто клапан сумки, предназначался он для того, чтобы оборачиваться вокруг страниц несколько раз, для сохранности. С него свисал кожаный хвостик, похожий на пояс, который петлей обхватывал книгу и удерживал ее закрытой.

Я развязал ремешок, осторожно, словно разбирая волоски на голове младенца. Внутри страницы были серыми и мягкими. Текучие буквы – выписаны длинными гладкими штрихами, без скругленных концов: сирийский! Рядом с ними прямо на странице красовался латинский шифр, вписанный давно умершим ватиканским библиотекарем.

«Ранее – Книга VIII из Нитрийской сирийской коллекции».

А дальше, очень отчетливо:

«Евангельская гармония Татиана (Диатессарон)».

По мне пробежала дрожь. У меня в руках лежало творение, созданное одним из столпов раннего христианства. Каноническое жизнеописание Иисуса из Назарета в одной книге. Матфей, Марк, Лука и Иоанн, соединенные вместе в виде обобщенного Евангелия древней сирийской церкви.

Здесь, внизу, не было никаких звуков, кроме назойливого гудения из воздуховода на потолке, продуваемого далекими механическими легкими. Но в ушах у меня громко стучала кровь.

– Крашеный сафьян, основа из папируса, – нервно и еле слышно сказал Уго. – Страницы – из пергамента.

Каким-то неизвестным мне инструментом он перевернул первую страницу.

Я ахнул. Внутри все так размыла вода, что текст не читался. Но на следующей странице пятна уменьшились. А на третьей уже получалось разобрать буквы.

– Вы правы, – прошептал я. – Это двуязычная книга.

На странице было две колонки: левая – на сирийском, правая – на греческом. И на этот раз, когда Уго перевернул лист, над текстом словно рассеялся туман повреждений, скрывавших смысл. Там, заглавными буками без пробелов, была написана строчка по-гречески, в которой я узнал слова:

ЕГЕNЕТОРНМАΘЕОΥЕПIIΩАNNHNTONTOΥZAXAPIOΥ.

– «Был глагол Божий к Иоанну, сыну Захарии», – сказал я. – Это Лука.

Уго глянул на меня, потом снова на страницу. Его глаза тоже загорелись.

– Но посмотрите на следующую строку! – воскликнул я. – «Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос». Этот стих есть только в Евангелии от Иоанна.

Уго порылся в карманах, но не нашел искомого. Он ринулся обратно к сумке и, отдуваясь, вытащил блокнот.

– Отец Алекс, – сказал Уго, – вот список. Это упоминания плащаницы, которые нам необходимо проверить. Первое – Матфей 27: 59. Параллельные стихи – Марк…

Но не успел я тщательно просмотреть страницы, он нахмурился и застыл. Потом уставился на сканер.

– Что случилось?

Уго склонил голову и прислушался. Где-то вдалеке слышался тихий-тихий звук.

Но Уго покачал головой и сказал:

– Это воздух. Продолжайте.

Я удивлялся, как он может ограничиваться коротким списком стихов – и вообще темой плащаницы, – когда перед нами лежало целое Евангелие. Я бы остался здесь на месяц, на год, пока не выучился бы сирийскому настолько, чтобы прочитать обе колонки, каждое слово.

Но лицо Уго стало сосредоточенным и напряженным. Исчезли все следы добродушной веселости.

– Читайте, святой отец, – сказал он. – Прошу вас.

В списке было восемь стихов. Я знал их наизусть. Каждое Евангелие – от Матфея, Марка, Луки и Иоанна – говорит, что мертвое тело Иисуса после распятия завернули в льняную ткань. Два Евангелия – от Луки и Иоанна – также упоминают, что апостолы вернулись после Воскресения и увидели в пустой гробнице одно лишь полотно. Но Диатессарон, соединяя Евангелия в единую историю, выделил из всех этих упоминаний всего два момента: похороны и вскрытие гробницы.

– Уго, есть проблема, – сказал я, найдя первую цитату. – Здесь слишком много гнили. Не могу понять некоторые слова.

Мутные черные пятна испещрили страницу, отчего слова стали неразборчивы. Я читал о манускриптах, уничтоженных плесенью, но сам такого никогда не видел.

Уго собрался с духом. Потом, стараясь, насколько возможно, сохранять спокойствие, произнес:

– Хорошо, соскребите ее.

Я изумленно уставился на него.

– Не могу. Это повредит страницу!

Уго потянулся к книге.

– Тогда покажите мне слово, я сам это сделаю.

Я отодвинул от него манускрипт.

Уго закипал от гнева.

– Святой отец, вы знаете, насколько важно это слово.

– Какое?

Он прикрыл глаза и взял себя в руки.

– Три Евангелия говорят, что Иисуса похоронили в льняном полотне. Единственное число. Но Иоанн говорит: «обвили пеленами». Множественное.

– Не понимаю.

– Единственное число означает, что у нас похоронный саван, – принялся втолковывать он, недоумевая, что здесь может быть непонятного. – Множественное число означает, что у нас нечто иное. Если Иоанн прав, то все это – крупная ошибка, правильно? Человек, который написал Диатессарон, должен был выбирать. И если он на самом деле видел плащаницу в Эдессе, он бы выбрал «полотно», единственное число.

Этот внезапный напор меня напугал.

– По вашим словам, мы шли сюда доказать, что плащаница была в Эдессе, когда писался Диатессарон.

Он потряс в воздухе листочком со стихами из Библии.

– Восемь упоминаний плащаницы. Восемь! Четыре у Марка, Матфея и Луки. Четыре у Иоанна. – Он указал на манускрипт. – Парню, который написал эту книгу…

– Татиану.

– …пришлось принимать решение. Он не мог использовать оба слова сразу, и какое он выбрал? Здесь-то и начинается самая битва, святой отец. Так что давайте это слово добудем.