Изменник - Андрей Константинов Страница 26

— Почему же Бороевич полусумасшедший? — спросил Джинн.

— Вы кассету с его «разоблачениями» видели?

— Видел.

— Тогда сами делайте выводы, — сказал Зимин. — Бред. Чего стоит один пассаж о самодельном автомате?

— В каком смысле?

— В прямом. Вы, Олег, видели когда-нибудь Калашников с оптическим прицелом?

— Вот оно что, — сказал Джинн и рассмеялся. Отсмеявшись, сказал. — Видел, Илья Дмитриевич. И даже стрелял из него. Эта, как вы говорите, самоделка, изготовлена в Румынии и является гибридом из АКМ и СВД… Так что ваш аргумент, извините, не катит.

— Кхе, — сказал Зимин. — Это, однако, не меняет ситуации в принципе.

Мукусеев закурил, обвел взглядом коллег. Все молчали. Павлин в вольере склевал кусочек желтоватой брынзы, распустил хвост.

— Что ж, — сказал Мукусеев, — в словах Ильи Дмитриевича есть свои резоны. Думаю, что мы обязаны обсудить ситуацию. Предлагаю высказаться… Олег?

Джинн, глядя в сторону, ответил:

— Я против того, чтобы свертывать работу. Считаю, что это возможно только тогда, когда исчерпаны все возможности.

— Понятно. А ты, Игорь Георгиевич, что думаешь?

Широков, кашлянув, ответил:

— У вопроса есть две стороны. Одна — рациональная: тратить ли время и деньги на работу по давнему делу с неочевидной перспективой? Здесь я согласен с Ильей Дмитриевичем: шансы на получение результата минимальны… Другая сторона эмоциональная: имеем ли мы право прервать расследование по меркантильным соображениям? Я думаю нет, не имеем. — Мукусеев улыбнулся и сказал:

— Моя точка зрения вам всем известна. Ставить вопрос на голосование смысла, видимо, нет. Впрочем, если Илья Дмитриевич захочет, мы оформим наше импровизированное собрание протоколом и зафиксируем особое мнение Ильи Дмитриевича.

— Увольте, — недовольно произнес Зимин. — Бумажками сыт по горло,

— Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым, — весело подытожил Мукусеев… Весело, впрочем, не было: а может, прав Зимин?

* * *

Прошло еще три дня. Они не принесли никаких успехов. Удалось, правда, встретиться с трактористом, который плющил машину наших ребят. Сделать раньше это было невозможно, потому что тракторист Зоран Младич лежал в больнице с аппендицитом… Однако встреча с Младичем ничего не дала. Он был явно напуган, отвечал путано: да, он оттащил сгоревшую машину. Когда это было? Два года назад, первого сентября.

— Ваши окна, Зоран, выходят как раз на то место, где сожгли автомобиль. Вы видели, как это происходило?

— Н-нет.

— Постарайтесь вспомнить. Может быть, все-таки видели?

— Нет, нет, не видел я ничего. Я и машину-то не хотел трогать. Мне приказали.

— А кто вам приказал?

— Не знаю… Военный. Но я ни в чем не виноват.

— А вас никто ни в чем не обвиняет. Как имя этого военного?

— Не знаю.

— А звание?

— Тоже не знаю.

— Описать его можете?

— Военный и военный… мужчина.

— М-да, мужчина — это ценная примета. Серб?

— Не знаю.

— Зоран, побойтесь Бога!

— Кажется… Кажется, серб… Не помню.

— Ладно, а куда вы оттащили сожженную машину? Можете показать?

— Да, могу.

Они проехали тем же маршрутом, каким Зоран тащил «опель» Виктора и Геннадия. Показал, где сбросил машину в реку. В этом его рассказ совпадал с показаниями Бороевича.

Они стояли на берегу реки, за спиной тарахтел «Беларусь», а в зарослях вдоль берега щебетали какие-то пичужки. Скрежета сминаемой ударами ковша крыши «опеля» слышно, конечно, не было. В воде отражались облака. Мукусеев подумал вдруг: если бы вода умела хранить изображение!… Вода течет как пленка. Почему, черт возьми, ее нельзя «отмотать» вспять и посмотреть, что же она отражает?

— Вот здесь, — сказал Зоран. — Здесь я сбросил ее в воду.

— Здесь глубоко?

— Нет, крыша торчала над водой.

— Что вы сделали дальше?

— Я? Я — ничего. Я сидел в кабине и пил ракию.

— А кто же плющил крышу машины?

— Мне приказали. Я не хотел… я хотел уехать, но военные сказали: так не пойдет. Нужно спрятать… Я сказал: можно ковшом углубить дно. Выкопать яму. Но они сказали: долго возиться, придави ее ковшом. И я стал молотить ковшом. Я не хотел. Я, честное слово, не хотел. Эта машина была вроде как могила… Но я боялся. Застрелят — и все! Кому мои дети нужны? Кто их кормить будет? Вы меня понимаете?

— Понимаем. А что было потом?

— Потом мы уехали.

— Я не про это, Зоран. Я спрашиваю: как машина потом оказалась на берегу?

Зоран молчал, мял в руке сигарету. Потом нехотя ответил:

— Я ее вытащил.

— Почему?

— Мне приказали… Пришел тот же военный, сказал: заводи свой броневик, нужно ТУ тачку из реки вытащить.

— А зачем ему нужно было вытаскивать машину из реки?

— Я не знаю.

— После того, как ты вытащил машину — что вы с ней сделали?

— Оттащил волоком вдоль реки на полкилометра. Там бросил.

— Место показать можешь?

— Примерно.

Они пошли пешком по грунтовке вдоль реки. Постоянно встречались окопы — заросшие травой и даже мелким кустарником. Под ногами валялись ржавые осколки и, изредка, стреляные гильзы. На опушке стоял сожженный бронетранспортер.

— Здесь ты тащил машину?

— Здесь, друже… Скоро уже то место, где ее оставил.

Пришли на место. Зоран покрутил головой:

— Вот здесь я ее оставил.

— Точно?

— Точно.

— А почему она оказалась в другом месте? — подозрительно спросил команданте Живич. Зоран посмотрел с испугом:

— Я не знаю. Мне сказали: здесь. Еще сказали: вали отсюда, да языком не трепли, а то укоротят язык-то… А больше я ничего не знаю.

Трактористу задали еще полтора десятка вопросов, но ничего конкретного не добились… Мукусеев все чаще спрашивал себя: а может, прав Зимин?

Он снова сходил в церковь. Батюшку на этот раз застал в церковном облачении. Выглядел святой отец гораздо более солидно. Встретил приветливо:

— Здравствуй, сын мой.

— Здравствуйте, батюшка.

— Что привело тебя в храм нынче?

— Я пришел напомнить о нашем разговоре…

— Я помню его.