Тело Кристины - Макс Монэй Страница 28

А в жизни все как в жизни. И этот жалкий клочок бумаги сделал из меня то, что я есть.

Я выдрал клочок из-под подошвы. Он был в осьмушку тетрадного листа и обшарпан по краям, как будто его долго носили в кармане. Он был сложен вчетверо и еще пополам. Я развернул его и прочел: «…съешь еще суши, я пожну его со всеми бесконечными годами…» Это была только первая строчка, конец фразы. Вторая строчка была также оборвана, но у нее не было ни начала, ни конца. Она гласила: «…опять врать и трахаться до потери сознания, трахаться и врать до потери сознания…» Третья строчка была нечитабельна. Единственные буквы, которые можно было бы расшифровать, были те, у которых есть надстрочная закорючка, знак или хвостик.

А вы и не сомневались. И правильно. Это была записка моей жены. Ее почерк.

Мое падение было спровоцировано не столько содержанием записки, сколько подбором слов и выражений. В жизни она была любительницей отточенного слога, который я часто пародировал. Меня это забавляло.

Забавно. Если бы я узнал в этих словах свою обожаемую женушку, женщину, которую я боготворил, я просто-напросто скомкал бы эту бумажку и бросил ее в пустоту, счастливый тем, что я еще способен прозреть и поглядеть правде в глаза. И я стоял бы себе дальше на краю как ни в чем не бывало. Забавно, не правда ли?

Но в тот день не я, а правда поглядела мне в глаза.

Двойник моей женушки посмотрел мне в лицо на крыше спортивного зала в спальном районе на окраине города. Двойник, который, похоже, не выдавал себя за чистую монету, потому что он ею и был.

Стоя на карнизе, я не чувствовал больше ничего у себя под ногами. И пустота, которая разверзлась у меня по правую руку, прекрасно понимала, о чем я говорю. Не просите меня описать вам в подробностях небытие, которое распахнуло передо мной свои двери. Если я скажу вам, что я на это в принципе способен, это будет ложь чистой воды.

Хорошо, хорошо. Одно слово по этому поводу: закройте глаза и представьте, что вы падаете в черный колодец без дна.

Нет! Не так. Не то. Не совсем.

Лучше так: вспомните лучше свои худшие кошмары, свои самые безумные страхи, свои детские ужасы.

Мы все равно еще бесконечно далеки от того, что чувствует человек, стоящий на карнизе, от того смертного ужаса, который заползает ему под одежду погожим майским, а может, ноябрьским, а может, непогожим, ветреным или снежным деньком.

Владимир еле сдерживался, чтобы не сорваться, нервно топая ногой. Я был неподвижен, глух и почти так же бледен, как он. Наверное, я покачнулся несколько раз, и это было опасно, потому что Владимир вдруг заголосил, как малый ребенок.

В этот самый момент я и упал.

На крышу, я имею в виду.

На крышу спортивного зала, само собой разумеется.

Иначе я был бы уже мертв. Здание было слишком высоким. Так, наверное, было бы даже лучше. Но угол падения не выбирают.

Это зияющая пустота моей жизни ударила меня кулаком в сердце. Это от этого удара у меня закружилась голова, и я погиб. Не от той настоящей пропасти, глубина которой равнялась высоте здания, не от той реальной пустоты, что зияла у меня по правую руку. Это тот, другой, вы понимаете, о ком я говорю. Мы претендуем на то, что знаем его как облупленного. Этого прелестного предателя, который перепахивает нам содержимое черепа, чтобы подсадить туда… да нет, так ничего, к слову пришлось.

Мародер человеческих чувств.

Вор-карманник, настигающий в момент растерянности.

С тех самых пор я могу жить только в горизонтальном положении. Ни в каком другом.

У меня опять кружится голова.

Суровая штука это головокружение. В моем тогдашнем положении особенно.

Потому что у Владимира оно тут же прошло. Оно рассеялось в мгновение ока, сменившись нежным материнским состраданием, с которым он, презрев сотню километров пустоты в непосредственной близости от себя, утопил в слезах и упреках мое неподвижное тело, растянувшееся на гудроне. Только безответная тишина и бесконечная пустота, которые переполняли мои глаза, заставили его протянуть руку к чужой записке, зажатой в моей безжизненной руке. Я сжимал ее, как солдат после смерти еще долго сжимает в руке оружие, которое его не спасло, или фотографию невесты, на которой он не женится никогда. Так сжимают на фронте последнее письмо от любимой девчонки. Потому что это война. И война так захотела. И если бы не то счастливое будущее, которое они защищали, они не отдались бы ей ни за что.

Войне, я имею в виду, не невесте.

Владимир сразу все понял. Догадаться было нетрудно.

А дальше все было еще забавнее, потому что это он вместо меня скатал шарик из моего смертного приговора и он, маниакальный трусишка, паникер, вскарабкался на узкий и скользкий парапет своей боли, чтобы забросить как можно дальше в пространство бумажный комочек смертоносной ненависти.

Если бы в тот момент моя жена была на крыше, к количеству самозваных трупов в моей профессиональной практике прибавилось бы одно настоящее убийство.

Владимир угрожал врачам «скорой», что он подошлет к ним на разборку пять, шесть, десять своих братков, если они без анестезии переложат меня на носилки на высоту одного метра над землей.

Когда я очнулся, Владимир был рядом. По левую руку. По правую руку сидела моя жена.

Пустота сидела у меня по правую руку.

А вот я уже в собственной квартире, в комнате, которую я занимаю четвертый год, в моем бывшем кабинете, куда приволокли, к случаю, пыльный матрас. Они правильно рассудили, что приход в сознание на высоте супружеского ложа вызвал бы только дополнительные проблемы.

Это все Владимир, это он догадался.

Как хороша была моя жена, склоненная надо мной и с наигранным беспокойством блестяще изображавшая трепетную тревогу. Ее губы дрожали.

Боже мой, ее губы дрожали!

Владимир, перед тем как ему пришлось удалиться по велению своего природного такта, успел послать мне дружеский упреждающий взгляд. Он правильно понял, в чем дело. Нас на мякине не проведешь.

Это был последний раз, когда я его видел.

Тогда наедине с женой я почувствовал себя еще более одиноким, чем придурок Робинзон на своем необитаемом острове. А надо было говорить, надо было заговорить с этой адской бездной, которая изрыгала мне в лицо подлые слова любви.

Чтоб она знала, проститутка.

— Чтоб ты знала, грязная шлюха.

Чтоб она проваливала отсюда, потому что она не любит меня.

— Вали отсюда. Ты мне отвратительна.

— О чем ты, любовь моя!

— Я говорю тебе, я все знаю. И про суши, и про лошадей, и про обман… ты самая красивая шлюха из всех, какие только бывают на земле.

— Спасибо.

— Всегда рад помочь, мадам.