Сепсис - Элина Самарина Страница 28

— Или! — хмуро ответил Алексей. — Пусть меня домой отвезут.

— Хозяин — барин, — ухмыльнулся Рудик. — Скажи Штырю, чтобы отвез тебя… Скажи — Дикий сказал. — Это последнее, совсем лишнее, было сказано голосом сонным, но даже в утомленном голосе проскользнули нотки апломба.

Штыря Алексей застал в ванной. Руки мыл Штырь. Как хирург пред операцией: терпеливо, вдумчиво, основательно.

— Отвези меня домой.

— Сей минут, — лениво ответил Штырь, не прерывая мытья.

— Дикий сказал, — зло и с иронией добавил Алексей.

— Иду же, иду, Алексей Юрьевич, — заспешил Штырь.

— А пацан где? — уже в машине спросил Алексей, искоса вглядываясь в сурово-сосредоточенное лицо.

— Какой пацан? — не оборачиваясь, поинтересовался бугай.

— Ну тот, «золотой пацан». Венька — велосипедист.

— А, Венька… Спит, Венька. — он чуть притормозил, видимо, знакомая выбоина была в асфальте, и снова плавно набрал скорость. — Спит. Дети в это время спать должны. — И повернул к Алексею насмешливые глаза.

Да, не склеивался Алексей Брагин с этой шоблой. Не их он был, а они — не его. И хотя приходилось работать вместе, бок о бок, но не были они ни коллегами, ни партнерами. Бок был у них один, а Бог — разный. Как в разочарованной семье: живут в одном доме, вместе едят, дышат одним воздухом, под одной крышей сосуществуют, но существуют в разных измерениях. В разных мирах. Хоть и под одной крышей.

— Чтобы доказательства были на Фауста, надо конкретно Хохла пробить. А на это разрешение Мали нужно… — Дикий говорил это Алексею, но смотрел в сторону. И тон его был не повествовательный, а, скорее, — размышления вслух. — Хохла, конечно, мы не найдем. Он сейчас где-нибудь в Анталии, на песочке греется. Уж Хохла я знаю… Значит так: встречусь с Малей, он его с отдыха отзовет, и тогда я ему предъявлю. Расколется Хохол, никуда не денется… Не бзди, Лекс, пробью я его.

Вечером того же дня Рудик был у Мали.

— Какие у тебя конкретные предъявы к Хохлу? Только четко, веско. У меня, Дикий, времени мало.

— Он зарядил тачку. Правда, вхолостую бомбануло… Никто не пострадал. Но не по доброте душевной Хохла, а по случаю.

— Чью тачку зарядили? Твою?

— Не мою. Подельника моего.

— Ну пусть подельник и разбирается. Это дело их личных подробностей.

— Нет, Маля, С подельником этим мы на пару вертимся. Стало быть, в общак он доляну отстегивает. И имеет право на твой… совет.

Маля вздохнул и уставил на Рудика грустный черепаший взгляд.

— Хохол — махновец, анархист. Он ни под кем не ходит. Даже подо мной. Чтобы ему предъявить, надо веские иметь улики. А что я выставлю ему: что у того дурбаса глаз подмаргивал? Или портачка на клешне? А он мне ответит, что кто-то ему прокладку шьет. Спецом подмаргивал и Наполеона на грабке нарисовал. А может, в натуре какой-то бес привел Хохла для продажи, а ты купился на этот фуфел… Ты же не полукровка, Рудик, ты крещеный, законы знаешь. Не подпишусь я на эту стрему. Мне потом на любой правокачке в укор поставят. А вологодский конвой шутить не любит. Я хоть и князь, но не Бог. И надо мной есть суд. Так что, Рудик, оставь Хохла в покое. Это мой совет. — Два последних предложения Маля выделил жесткой интонацией, и потому слово «совет» нужно было понимать как «требование».

Очень огорченным уходил Рудик от Мали. Ведь так смело пообещал Лексу, что выдернет Хохла. А вышло вон как… Хохла теперь трогать категорически нельзя. А с какого конца подкатиться? Эх, тяжела ты, шапка Мономаха! Придется теперь самого Фауста за бейцалы хватать: на авось его прокачивать… Да, тяжела шапчонка у Мони Маха.

* * *

От своего нового состояния Фауст испытывал дискомфорт. Даже оставаясь наедине с собой, он отгонял догадки о влюбленности. Интерес к телефонным разговорам Бравиных обосновывал поисками подхода к ее мужу. Якобы только Алексей его интересовал. Но обманывал он только себя. Дима с самых первых дней раскусил подоплеку жгучего интереса Фауста. Однажды он застал его в операторской: спровадив технаря, Павел, лежа на диване, вслушивался в запись:

«— … Вы только передайте Алексею Юрьевичу, что звонила жена.

— Непременно передам. — Последовал писк отбоя и внятный голос:

— Глиста в корсете! Сука ряженая!»

— Это круто! — рассмеялся Дима. — А мне она казалась такой манерной. Я думал, кроме «да, дорогой», «нет, дорогой», она ничего не говорит!

— Это ты о ком? — Павел недовольно поднялся и выключил аппарат.

— Как — о ком? О Бравиной. О Владе Владимировне.

— А разве… разве она…? Честно говоря, я, пока слушал, — заснул. А о чем там речь шла?

Дима опустил голову, чтобы самолюбивый Фауст не заметил усмешки:

— Там Бравина кого-то сукой назвала.

— Мужа, что ли?

— Фауст, я же могу обидеться. — Дима уже не усмехался. В неловких попытках замаскировать свой интерес Павел повел себя не лучшим образом. — Ты что, за недоумка меня держишь?

— С чего ты взял? — покраснел Фауст.

— А с того! Ты делаешь вид, что тебя интересует только Бравин. А по существу слушаешь только Бра-ви-ну.

Паустовский пожал плечами, проворчал что-то неразборчивое и вышел. И в другой раз повторилась ситуация: опять включенный магнитофон, опять лежащий на диване Павел, и напряженно вслушивающиеся глаза.

«— Я сказал — останешься дома!

— А я сказала — пойду! Не лишай меня маленьких радостей, Лекс.

— Слушай, Влада, не упрямься! У меня и так — проблем по уши.

— Вот и не создавай дополнительные. Когда вернусь, позвоню».

Послышались сигналы отбоя. Непонятно, кто первым положил трубку. Но точку в диалоге поставила Влада. Несомненно.

Дон, посмеиваясь, смотрел на Павла.

— А что тебя так развеселило? — немного раздраженно спросил Фауст.

— За тебя радуюсь… За тебя. — Продолжая усмехаться, Дон вышел.

А Павел с этого дня стал забирать кассеты домой. Но и дома в тиши и одиночестве он продолжал успокоительную игру в самообман. Догадки о влюбленности он решительно и с негодованием отметал.

Все чаще он отказывался от не очень важных встреч, игнорировал приглашения на бизнес-тусовки. Заперев двери, он отключал домашний телефон, ставил на столик бутылку коньяку и, удобно расположившись в кресле, прослушивал «снятые» для него диалоги Бравиных.

В своей холостяцкой раковине он позволял себе расслабиться, побыть без маски. С лица снималась смирительная рубашка, а с глаз — линзы бесстрастности. И на время Фауст становился самим собой.

Воцарив на лице снисходительность, включил магнитофон:

«Влада: Лекс, ты вчера меня рассердил. Я не могла…