Год тумана - Мишель Ричмонд Страница 29

Болфаур закрывает глаза. Понятно — устал, измучен. Мне хочется подойти и обнять, погладить по голове, как обычно это делала, когда у него выдавался трудный день на работе. Очень хочется заявить о своих правах, но Лизбет первая тянется к нему и берет за руку. Уму непостижимо: в ответ «телезвезда» получает такое же рукопожатие.

Потом, когда Лизбет уходит, не могу удержаться и задаю самый очевидный вопрос:

— Почему Лизбет вдруг вспомнила об Эмме?

Опять чувствую собственнический порыв. Эмма не моя дочь, но любовь, что я к ней испытываю, просто не вписывается в рамки наших взаимоотношений. В этой любви нет ничего от мачехи и падчерицы, ничего, что можно было сдвинуть на второй план в ту минуту, когда на сцене появилась родная мать. Когда мы с Джейком решили пожениться, он первым заговорил об удочерении. «Не прямо сейчас, но мы обязательно подумаем об этом в будущем». Сначала я испугалась, потом воодушевилась и постаралась запечатлеть эту минуту в памяти. А теперь не знаю, как сочетать все с присутствием Лизбет.

— Она в самом деле очень беспокоится, — говорит Джейк. — Тут нет притворства.

— Да брось. Только подумай. Если мамаша жила в Морро-Бэй, то наверняка с самого начала знала об исчезновении Эммы. Так почему же прождала целых два месяца, прежде чем появиться? По-моему, ответ очевиден. Появилась, потому что не осталось выбора. Фото показали по телевизору, узнают со дня на день… Лизбет появилась не ради Эммы, а ради самой себя. Ты сам говорил, что твоя бывшая эгоистка.

— Я не всепрощенец, Эбби, и никогда не делал вид, будто мне понятны ее мотивы. Если честно, вообще привык считать, что это существо с другой планеты. Она… — Джейк обрывает фразу и смотрит в сторону.

— Что?

— У нее хватило наглости попросить второй шанс…

— Какой шанс?! О чем ты?

— Если… когда Эмму найдут. Спросила, нельзя ли нам сделать еще одну попытку. Создать семью.

Чувствую, как земля уходит из-под ног, и стараюсь не поддаваться этому ощущению. Иллюзия абсолютно физическая, точь-в-точь как при землетрясении. Понимаю, что становлюсь игрушкой неподвластных мне сил.

— Настоящее безумие.

Он прикусывает нижнюю губу, и на память приходит день, когда мы познакомились.

— Да.

И все же какая-то крошечная часть сознания Джейка упорно сомневается в том, такая ли уж это безумная идея. Ничего не поделать — его крест: Джейк всегда готов простить. Даже меня старается простить. Знаю, что старается.

На следующий день, по пути на съемку, начинаю сомневаться в своих силах. Особенно сейчас, когда в сознании запечатлен образ Лизбет и ежесекундно проигрываются слова: «В конце концов, я ее мать».

В ресторане к моему приезду уже полно гостей. За работой всегда поражалась тому, сколько в Сан-Франциско молодых, красивых, богатых, беззаботных, безукоризненно причесанных и со вкусом одетых людей. Когда я переехала сюда, в начале девяностых, город был грязным и довольно бедным — словом, настоящий западный форпост Америки, где художники и писатели снимают убогие квартирки, спят по двое в комнате и пьют в дешевых кабаках. Если честно, он мне нравился таким — до того как в барах появились карты вин, а юнцы поголовно принялись играть на бирже.

Пробираясь через толпу, вспоминаю свои грандиозные планы. Собиралась запечатлевать на пленке жизнь без прикрас — фотографировать нелегальных иммигрантов и городских бедняков, немолодых проституток и матерей-одиночек, перебивающихся жалкими грошами. Окончив отделение документальной фотографии в Университете Теннесси, приехала в Сан-Франциско и сняла квартиру с отваливающейся штукатуркой и неисправной канализацией. Я превратила ванную в фотолабораторию, устроилась официанткой в бар, а свободное время проводила, бродя по улицам с фотоаппаратом. Думала, снимки что-то изменят, помогут людям увидеть друг друга. Если бы кто-нибудь в те дни сказал мне, что в итоге буду снимать званые ужины и рождественские вечеринки, ей-богу, рассмеялась бы. Впрочем, не так уж много времени ушло, чтобы понять: жанр, в котором я хотела работать, нерентабелен.

Первые несколько снимков делаю с трудом, а потом наконец вхожу в ритм. Действую как машина: выбираю подходящие сцены, нахожу нужное место с правильным освещением, нажимаю на кнопку. Возвращаясь домой, сквозь пелену тумана задумываюсь, простит ли Эмма меня за то, что занимаюсь приземленными вещами и фотографирую гостей на вечеринке, в то время как она по-прежнему где-то там и ждет…

День семидесятый. Яркое солнце и высокие мощные волны. Шоссе временно перекрыто. Все четыре полосы присыпаны песком, светофоры горят красным светом. Джейк однажды рассказал, что во времена его детства это шоссе было всего лишь участком прибрежной дороги, где подростки любили устраивать гонки. Теперь же, когда полотно изошло трещинами, а разметку не видно из-за песка, шоссе кажется покинутым. Вечер пятницы, крупнейший американский город — и на его западной окраине, словно старая змеиная кожа, лежит заброшенная дорога, ничейная земля.

Оставляю машину неподалеку от Сутро-парка и выбираюсь на смотровую площадку — все, что осталось от величественного Сутро-Хауса. Отсюда открывается великолепный вид на Ошен-Бич. Ничего похожего на тот день, когда исчезла Эмма. Тогда висел белый туман, густой и непроницаемый. А сегодня пляж виден во всю длину — целых три километра тянется он по направлению к Дэли-Сити. В то время как вся страна готовится к наступлению осени, Сан-Франциско изнемогает от жары. Это и есть наше лето — с сентября по октябрь. В воде скользят по волнам черные точки — серфингисты в гидрокостюмах. Вскоре после переезда в Сан-Франциско у меня завязался роман с серфингистом. Иногда я увязывалась вместе с ним в Пасифико или Болинас, где волны не такие высокие, так что даже новичок может попытать счастья; или же мы покупали сандвичи, отправлялись на Ошен-Бич, сидели на покрывале и наблюдали за тем, как бесстрашные серфингисты сражаются с прибоем в бухте Келли.

— С ума сойти! — Мой друг не скрывал восторга, наблюдая, как опытный спортсмен ловит гигантскую волну. — Я бы все отдал, чтобы так кататься.

Каждый раз, когда в Ред-Вик проходили соревнования по серфингу, он разживался билетами; у него дома грудами лежали кассеты с записями, «зажеванные» от частых просмотров. Примерно через год после того, как мы познакомились, ему пришлось уехать на Восточное побережье, но до того я успела заразиться любовью к серфингу. Самой никогда не хватало смелости попробовать — боюсь акул, скорости и холодной воды. Мне всегда казалось, что океан красив, но опасен.

Спускаюсь пешком к закусочной Луиса и Клифф-Хаусу, несколько минут стою перед пустой витриной здания, где некогда располагался Музей механики. В нем выставлялся замысловатый игровой аппарат, сделанный в 1880 году. Несколько раз Эмма здесь была. Ей нравились миниатюрные фигурки участников карнавала, которые начинали двигаться, когда в прорезь бросаешь монетки. И электроорган, имитирующий звуки фортепиано, мандолины, барабана и флейты. Но любимицей Эммы оставалась Смеющаяся Салли — рыжеволосая кукла в человеческий рост, стоящая за стеклом. Эмма опускала в прорезь монетку и с открытым ртом наблюдала, как Салли, закатывая глаза и кивая, тасует колоду разноцветных карт, а потом просовывает листок с предсказанием судьбы в маленькую щель. Девочка наклеивала листки на стенку в своей комнате. Они все еще висят там. «Ты поедешь в дальние страны». «Красивый незнакомец сообщит удивительные новости».