Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова Страница 3

Спасительный механизм опять включился в мозгу, заглушаястрах, притупляя боль и все прочие невыносимые чувства. Механизм работал вритме дикого стука сердца и отбивал только одно слово: беги!

Ей удалось почти безболезненно соскользнуть с дерева. Онаступила на снег босиком и удивилась, что ногам совсем не холодно. В последнийраз взглянув вверх, она увидела пустой светящийся квадрат окна на третьемэтаже.

Первые несколько шагов дались ей легко, без всяких усилий.Ей казалось, что она бежит, почти летит, не касаясь белой призрачной земли. Ейстало тепло и ужасно захотелось спать. Если можно летать во сне, то почемунельзя спать на лету? Она бы заснула, но мешал тяжелый противный топотпоблизости и грубый страшный голос:

– Григорьева, совсем очумела?! Ты что тут устраиваешь, а?Так, ну-ка открой глаза, сейчас же ответь, ты слышишь меня?

Нет, наверное она все-таки спала, летела сквозь нежнуютеплую метель, и спала. Ей снилась Франкенштейн с башенкой на макушке. Соседкапо палате говорила, что Франкенштейн запихивает в свой пучок скрученныекапроновые чулки, чтобы прическа казалась объемней, и закрепляет шпильками спластмассовыми блестящими бусинами. Эти бусины сверкали, как живые глаза втемноте. Из прически выбилась длинная тонкая прядь, ее шевелил ветер. Машепоказалось, что на голове у воспитательницы сидит небольшая сумасшедшая крыса,злобно смотрит и машет хвостом. Конечно, такое могло быть только во сне.

Между тем Франкенштейн больно и грубо теребила Машу, волоклаее куда-то, мешала спать. Это было ужасно, поскольку во сне раненая рукауспокаивалась, становилось тепло, уютно и совсем хорошо. Но Франкенштейн быланеумолима.

– Не спи, не спи, шевелись, открой глаза, – повторяла она,трясла Машу, тревожила ее руку и добилась своего. Рука взорвалась новой,нестерпимой болью. Свет полоснул по глазам. В диком вихре закружились какие-тофигуры, загудели голоса. Маша то проваливалась в метельную мглу, то выныривалана поверхность и, хватая ртом сухой шершавый воздух, шептала:

– Мама, мамочка!

* * *

До приезда “скорой” дежурный врач вколола Маше несколькокубиков глюкозы и анальгина, зафиксировала сломанную руку, обработаламногочисленные ссадины.

– Как же это могло произойти? – спросила она, старательнозакручивая пробку резиновой грелки с горячей водой и избегая смотреть в глазаРаисе Федоровне Штейн.

– Очень сложная девочка. Нарушала дисциплину. Мне пришлосьее наказать, я отвела ее на третий этаж, закрыла в комнате, отошла минут надвадцать, а она, видите, что натворила? Взяла и выпрыгнула из окна. Надосообщить родителям, пусть покажут ее психиатру, – Раиса Федоровна потрогаларыжую башню на голове, заправила длинную выбившуюся прядь, похожую на крысиныйхвост, облизнула сухие губы и добавила, – я уже пыталась им дозвониться, тамникто не подходит.

Врач застыла с грелкой в руках и уставилась на Франкенштейнтак, словно увидела ее впервые. В лесной школе все, и врачи, и педагоги, знали,что у новенькой девочки Маши Григорьевой мать и отчим погибли в автокатастрофе.От девочки это пока скрывали. Из родственников у нее осталась бабушка с больнымсердцем, и больше никого. Существовал родной отец, но где он и как с нимсвязаться – неизвестно.

Весной 2000 года жара обрушилась на Москву внезапно, в концеапреля, и к майским праздникам город выглядел немного пьяным, провинциальным. Вцентре и на окраинах во дворах орала вразнобой дешевая эстрада. Обитателипанельных бараков высыпали на солнце во всем своем домашнем великолепии, вбайковых тапках, в трикотажных шароварах и майках, нечесаные, опухшие, онирасположились на сломанных скамейках, на бортиках песочниц или прямо на свежеймайской траве. Они пили теплое, с привкусом пластика, пиво, чистили влажнуюсеребристую воблу, хрустели чипсами, жмурились на солнце, незлобно матерились,травили анекдоты.

Публика посолидней загрузилась в автомобили и удалилась загород, возиться в огородах, перетряхивать и чистить нутро осиротевших за зимудачных домиков.

Самые солидные, те, кто на улицах почти не появляется иукрашает город благородным сиянием выхоленных иномарок, наполняет мягкоймузыкой мобильников залы ресторанов, бутиков и косметических салонов, предпочлипровести праздничные дни на теплых заграничных курортах.

Утром тридцатого апреля Москва пыталась выплюнуть остаткидачников, которые не решились ехать накануне из-за вечерних пробок. Однако такихосторожных оказалось слишком много, и на основных магистралях, ведущих ккольцевой дороге, теснились огромные стада машин.

Светлана Анатольевна Лисова, одинокая полная дама сорокавосьми лет, не принадлежала ни к богатым, ни к бедным, ни к средним. Она неимела ни машины, ни дачи, хотя честно трудилась с юности, и даже сейчас, впраздник, ехала не в гости, не в кино, а на работу. Из окна троллейбусаСветлана Анатольевна смотрела на легковушки на встречной полосе. Троллейбусзастрял перед въездом на мост, отделявший Ленинградский проспект отТверской-Ямской улицы. Пробка была двусторонняя, сплошная, безнадежная.Водитель открыл передние двери, и салон почти опустел. Светлана Анатольевна несобиралась выходить и нырять в метро. Ей нравилось сидеть на переднем сиденье,спиной к водительской кабине, и с высоты троллейбусного роста разглядыватьлегковые машины.

Московская пробка уравнивала всех. Шикарные иномарки сзатемненными стеклами и озонированными салонами, “москвичи” и “жигулята” сгрузовыми решетками на крышах, набитые детьми, собаками, стариками, скромнымсемейным барахлом, все вынуждены были стоять, ждать и нервничать. К концупраздников обещали дожди, резкое похолодание, и каждый час этого теплого ясногоутра был драгоценен.

Солнце ударило в стекло, Светлана Анатольевна поморщилась,надела темные очки, отвернулась от окна, уткнулась в книжку, которая лежалаповерх ее объемной хозяйственной сумки. Это был роман Шарлотты Бронте “ДженЭйр”, любимое ее литературное произведение, впервые прочитанное в четырнадцатьлет и к нынешним сорока восьми выученное наизусть. Разными изданиями романабыла занята целая полка в ее книжном шкафу. Сегодня она прихватила в дорогуновую дешевенькую книжицу в мягкой пестрой обложке. Прихватила машинально, несобираясь читать в транспорте, скорее как талисман, но из-за пробки все жераскрыла наугад и очутилась в Англии первой половины девятнадцатого века, вимении Торнфильд, в трехэтажном доме, принадлежащем сумрачному аристократу, укоторого сумасшедшая жена, пошлая, вероломная, но уже покойная любовница,пышные сросшиеся брови, выразительные раздувающиеся ноздри.

На мосту между Ленинградкой и Тверской-Ямской, в гущеавтомобильной пробки, никто не догадывался, что полная крупная дама на самомделе хрупкая маленькая Джен, гордая сирота, образованная, благородная,бескорыстная, со скромным настоящим, но с роскошным будущим.