Убийство Михоэлса - Виктор Левашов Страница 3

Глупая игра. Пустое занятие. Средство для недалеких людей потешить свое самолюбие.

Сталин не любил играть в шахматы не потому, что не умел. Умел. И для него не было загадкой даже то, что потрясало воображение всего мира в 30-е годы: сеансы одновременной игры на десятках досок вслепую, которые давал чемпион мира Александр Алехин. Одновременно. На десятках досок. Вслепую — не только не глядя на доски, но даже не имея перед глазами записи партий. Феноменально. Необъяснимо. Русский гений. Как можно держать в памяти ежеминутно меняющуюся позицию на десятках шахматных полей? И не просто держать — просчитывать варианты в каждой, находить единственно верный, победный ход! Помнить каждую из сотен деревяшек на тысячах черно-белых клеток — необъяснимо! Слушая эти разговоры, которые велись даже в Кремле и в кулуарах ЦК, Сталин соглашался: да, гений, досадно, что Алехин эмигрировал из Советской России. Просмотрели, нужно было создать условия, и тогда Алехин демонстрировал бы всему миру не только свой недосягаемый шахматный талант, но и преимущества советского строя, который способствует яркому раскрытию всех народных талантов.

Что же до необъяснимой способности Алехина держать в памяти позицию на десятках шахматных досок — здесь для Сталина не было никаких вопросов. Он прекрасно понимал, как это может быть. Секрет простой: шахматные фигуры не были для Алехина деревяшками. Каждая пешка, ладья и слон ассоциировались в памяти Алехина с каким-то определенным человеком, не просто знакомым, но включенным в круг интересов гроссмейстера — близким или дальним родственником, неверным другом, открытым врагом, тайным недоброжелателем. Сам Алехин никогда об этом не говорил, об этом никто не писал, но Сталин не сомневался, что это именно так. А если так, то никакой таинственной феноменальности не существовало. Любой человек держит в своей памяти десятки житейских партий одновременно — связанных с женой, детьми, родителями и родственниками, начальством и подчиненными на службе, с друзьями, соседями. И постоянно, порой даже не думая об этом специально, анализирует ситуации, пытается предугадать ходы недоброжелателей, выстраивает в памяти систему защиты и планирует нападение. Чем выше положение человека на социальной ступеньке общества, тем большее количество партий он одновременно играет вслепую — не глядя на соперников, не видя перед собой их лиц. Тем больше ставка в этой игре. Тем шире пространство, на котором разворачивается сражение.

Для Сталина полем сражения был весь мир.

В его игре не существовало ничьих.

Он всегда играл только на победу.

Так было всегда.

Так было и тяжелой осенью 1941 года, когда серия сложнейших международных политических комбинаций обернулась мощным, непредугаданным ходом Гитлера, швырнувшего на СССР армады своих бомбардировщиков и бронетанковых армий.

Именно тогда были расставлены фигуры в партии, которая в сознании Сталина обозначилась словами «Еврейский антифашистский комитет», и были сделаны первые разведочные ходы.

Это была в ту пору не главная партия. Далеко не главная. Сотая по значению. Или даже тысячная. Но это не значило, что от нее можно отмахнуться. В этом смысле шахматы и жизнь были равнозначны.

Здесь не было мелочей.

Поздней осенью 1941 года, когда пассажиры поезда Москва — Куйбышев уже закутали в платки и шубейки хнычущих спросонья детей, сами оделись и собрали вокруг себя фанерные чемоданы и тюки домашнего скарба, готовясь к выгрузке, которая обещала быть такой же нервной и суматошной, как и посадка, состав неожиданно замедлил ход и остановился на глухом разъезде в полутора десятках километров от города. За окнами стояла плотная предутренняя темнота, шел дождь вперемешку со снегом, иссекая свет редких уличных фонарей.

Остановка не была предусмотрена расписанием, да никакие расписания не соблюдались с тех пор, как началась эвакуация из Москвы. Железнодорожные ветки были забиты, поезда из пассажирских вагонов и теплушек часами простаивали в степи, пропуская составы с более срочными грузами. Но на этот раз перегон впереди был свободен, а машинист паровоза остановил состав по знаку красных сигнальных фонарей, которыми размахивали стоявшие на путях люди. Один из них был дежурный по разъезду, двое других — штатские, в хромовых сапогах, в кожаных пальто и в таких же кожаных черных фуражках. Машинист был человеком пожилым, много чего повидавшим, он даже и вопроса не задал, почему остановлен состав. Остановлен — значит, так надо. А парнишке-кочегару, высунувшемуся полюбопытствовать, один из штатских приказал вернуться на свое место. Но молодыми своими глазами он все же успел увидеть из высокой паровозной кабины какое-то движение в конце состава, у литерного вагона, прицепленного к поезду на сортировочной при выезде из Москвы: там стояли две машины — легковая «эмка» и грузовой фургон, передвигались какие-то люди.

В ту же сторону, в конец состава, смотрели и штатские. Когда от машин посигналили электрическим фонарем, один из них приказал машинисту: «Можете следовать», оба пробежали вдоль тронувшегося поезда к машинам и запрыгнули в кузов грузовика, где уже сидели человек десять красноармейцев с тяжелыми автоматами ППШ — оружием редким в начале войны. Черная «эмка», а за ней и фургон с охраной выехали на шоссе и направились к городу.

В Куйбышев литерный вагон прибыл пустым. Бригадир поезда, сосед машиниста по бараку в поселке железнодорожников, рассказал по пути к дому, что в этом вагоне, состоявшем наполовину из купе и наполовину из зала-салона (в таких вагонах обычно ездили очень большие начальники со своими помощниками), на этот раз было всего четыре пассажира: двое из органов, в форме, а двое других — иностранцы. Почему иностранцы, он не мог объяснить. Говорили они по-русски, чисто. В костюмах и при галстуках оба. Наши, понятное дело, тоже бывают в костюмах и в галстуках. Но эти все равно были иностранцы. Хоть ты что. Морды у обоих были сытые.

Между тем «эмка» и фургон въехали в пригород Куйбышева и остановились у ворот тюрьмы НКВД. Охрана высыпала из фургона и взяла машины и ворота тюрьмы в полукруг, сторожко ощетинясь наружу стволами автоматов. Ворота раскрылись, машины въехали в тюремный двор, туда же втянулась охрана. На вахте приезжих уже ждали начальник тюрьмы и старший оперуполномоченный Куйбышевского областного управления НКВД. Козырнув, начальник тюрьмы доложил, что все подготовлено согласно полученным указаниям. Старший из приезжих москвичей, с двумя ромбами в петлицах шинели, кивнул и обернулся к штатским:

— Пройдемте, господа.

Штатских было двое, обоим лет по сорок пять — пятьдесят. В шляпах, в светлых, не нашего покроя, пальто. Спокойные, уверенные лица. Сытые.

— Но это же — тюрьма, — заметил один из них.

— Это в интересах вашей безопасности, — ответил московский чекист и приказал начальнику тюрьмы: — Ведите.

— Но…

У заключенных полагалось отобрать галстуки, брючные ремни, шнурки туфель, произвести тщательный личный обыск, сфотографировать анфас и в профиль, снять отпечатки пальцев, составить словесный портрет.