Остров Южный Камуи - Нисимура Кетаро Страница 3

Староста и директор школы тоже советовали пойти посмотреть на это зрелище, куда собирается всё население деревни от мала до велика. На острове, где никаких настоящих развлечений не было, «Снятие запретов» считалось самым крупным мероприятием развлекательного характера, по случаю которого даже закрывали школу и деревенскую управу. Я был так утомлён жарой и долгими приветствиями на пирсе, что идти мне никуда не хотелось, но они так настойчиво советовали, что пришлось поневоле согласиться.

На острове был холм высотой около двухсот метров под названием Взгорье Камуи. Птицы устроили гнездовья по южному склону холма, где они рыли свои гнёзда глубиной до метра. Из-за этого случались оползни, пересыхали корни деревьев — и один раз в год разрешено было устраивать отлов буревестников. Птица не может сразу взлететь — ей нужно обязательно разбежаться, неуклюже ковыляя, и с силой оттолкнуться. Таким образом, её можно поймать и голыми руками. Всё это объяснил мне по дороге участковый, подкрепляя свои слова жестами, пока мы поднимались в гору. Не только участковый, но и другие жители острова в разговоре со мной использовали довольно правильный нормальный японский язык, но между собой разговаривали на местном диалекте, которого я совершенно не понимал. Разница в словоупотреблении была столь очевидна, что мной овладело не то чтобы любопытство, а, скорее, чувство некоторой растерянности. То ли они, проявляя особое внимание к приезжему, старались говорить на нормальном языке, то ли из опасения перед приезжим предпочитали всё-таки свой диалект. Судить было трудно.

По обе стороны крутой горной дороги густо росли пальмы-ливистоны и пальмы-фениксы. Любопытно, что королевские бананы здесь росли как дикие деревья. Это гордое имя было присвоено королевским бананам в насмешку, так как плоды их были маленькие, не больше мизинца. Да и на вкус они тоже были никудышные.

Когда до вершины оставалось уже совсем недалеко, я обернулся и увидел перед собой с высоты почти весь остров — такой он был крошечный. Деревенские дома теснились плотной кучкой в середине острова. Оттого ли, что для орошения полей использовать приходилось только дождевую воду, а также, видимо, оттого, что почва была сплошь известковая, здесь не было заливных рисовых полей — можно было увидеть лишь немного плантаций сахарного тростника да грядки батата.

Но море, окружавшее остров, было на диво прекрасно. О грязной коричневатой воде Токийского залива вообще говорить не приходится, но раньше мне казалось, что естественный цвет моря синий, а тут расстилавшаяся перед моим взором водная гладь была не столько синего, сколько тёмно-зелёного цвета. Такой цвет, должно быть, и называют изумрудным. К северу от острова, будто надвинутая на него шляпа, тянулся коралловый риф, только там, над ним, вскипала белая пена. Казалось, что и бриз, долетающий с моря, окрашен его синевой.

Я закурил сигарету. Почему-то вдруг вспомнилось, как ездил развлекаться в Гонконг. После того, как вопрос о моём отъезде на Южный Камуи был решён, товарищи по мединституту, которые мне сочувствовали, стали говорить, что мне надо немного встряхнуться перед отъездом в такую глушь, окунуться в гущу жизни — и предложили съездить в Гонконг. Конечно, и Гонконг тоже был остров, как этот, но мои дружки тогда, наверное, просто хотели хорошо гульнуть. Остров-то остров, но между Гонконгом и Южным Камуи была огромная разница. Там, в Гонконге, было всё, а здесь не было ничего: ни кинотеатра, ни бара, ни боулинга. Похоже было, что и телевидение сюда не проникло: антенн видно не было. Зрелище было странное, но что поделаешь!

Природа здесь была красивая, только, скорее всего, скоро мне эта природа поперёк горла станет.

Я вспомнил виденные по дороге королевские бананы. Мне поневоле показалось, что их непропорционально маленькие плоды служат символом всего этого островка: дисбаланс между избыточно прекрасной природой и убогостью жизни.

Когда добрались до вершины, с противоположной стороны послышались голоса. Пологий южный склон порос сосняком. Там уже собрались женщины и дети с мотыгами и лопатами. Мужчин было мало: наверное, все ушли в море рыбачить.

Я присел на валун и приготовился наблюдать. Все были в радостном настроении. Кое-где родители с детьми, будто выбравшись на пикник, закусывали, расстелив на земле соломенные подстилки. Староста говорил о том, что предстоит большая работа, но пока уж точно никто не проявлял кровожадного охотничьего азарта.

Приведший меня сюда полицейский, засучив рукава белой рубашки, тоже принялся вместе со всеми за работу. Все непрерывно окликали друг друга. Может быть, мне просто показалось, что в хохоте встречавших меня женщин на пирсе звучала жестокая нота. Нет, жители этого острова бедны, но жизнерадостны, приветливы и бесхитростны…

Рядом со мной женщина лет тридцати и её дочка лет пяти-шести, обнаружив в траве гнездо буревестника, теперь выкапывали его мотыгами. И мать, и дочь были очень увлечены своим занятием. По загорелому дочерна лицу женщины струйками стекал пот. Каждый раз, когда она вонзала в землю мотыгу, её бёдра, облачённые в рабочие шаровары, вздрагивали и колыхались. Чувствовалось, что копает она умело и с азартом.

Наконец из-под земли показалась голова буревестника… Птица испуганно поводила вокруг маленькими чёрными глазами. У неё был большой острый клюв, но женщина, ловко помогая себе мотыгой, увернулась от клюва, сильной пятернёй ухватила птицу за шею и вытащила из гнезда. Буревестник, распластав во всю ширину огромные коричнево-бурые крылья, пронзительно закричал, но в то же мгновенье женщина, хорошенько уперевшись ногой и вкладывая всю силу, открутила ему голову. Бёдра её при этом снова всколыхнулись. Тут девочка вытащила нож и передала женщине, которая принялась взрезать птице живот. Хлынула кровь, окрасив в красное и чёрное траву и землю. Со лба женщины лился пот, пока она, орудуя ножом, вытаскивала внутренности, которые затем швырнула в ту самую яму, что раньше была гнездом.

Меня обволакивал удушливый запах крови: казалось, весь воздух вокруг вдруг пропитался тошнотворным духом требухи. Закончив работу, мать и дочь с довольным видом обменялись улыбками, бросили тушу убитого буревестника в бамбуковую корзину и отправились на поиски новой добычи.

Руки женщины всё ещё были перепачканы в крови. Под лучами жгучего солнца кровь запекалась бурыми подтёками. Со мной снова случился приступ тошноты. Остальные женщины тоже убивали птиц, вспарывали им животы ножами и вытаскивали внутренности. Умом я понимал, что это, наверное, лучший способ сохранить мясо, но постепенно стал чувствовать, что не могу более выносить этого зрелища бойни, которое разворачивалось у меня перед глазами. Образ весёлого пикника, на который собрались все жители деревни от мала до велика, бесследно улетучился. Как врач я был привычен к запаху крови, но мне казалось, что кровь, струящаяся из вспоротых животов убитых птиц, — совсем не такая, как кровь пациентов на операциях. Солнце по-прежнему безмятежно сияло в вышине, но чувство тошноты всё не проходило.

Вслед за тем в единственной на острове гостинице-рёкане, больше похожей на большую бакалейную лавку, состоялся банкет в честь моего приезда. В полутёмной прихожей гостиницы на глиняном полу были сложены разные товары повседневного пользования, привезённые на корабле с острова Центральный Камуи. На застрехе снаружи был вывешен лист картона с неумелой кривоватой надписью: «Поступили в продажу хлеб, мыло, сигареты». Подали местное вино из сахарного тростника и жаркое из мяса буревестника. Прислуживали сама хозяйка рёкана и молоденькая служанка. У меня перед глазами всё ещё стояла картина дневной бойни, так что к птичьему мясу я не прикасался. Как и в прошлый раз, последовали бесконечные приветствия от представителей островных властей, каждый раз сопровождавшиеся пусканием чарки по кругу. Мне все эти японские церемонии с ритуальными возлияниями совсем не нравились. Как врач я видел в этом что-то очень нечистоплотное. Однако пренебрегать обычаями не годилось и приходилось поневоле соответствовать.