Последний каббалист Лиссабона - Ричард Зимлер Страница 3

И еще один, более тоскливый вариант: вполне возможно, что Берекия погиб, пытаясь уехать из Португалии и спасти двоюродную сестру Резу. И все копии работ, которые он сделал и пытался вывезти в Иберию, исчезли вместе с ним. Сохранились лишь те, что были спрятаны в тайнике здесь, в Константинополе.

Что касается самого тайника, вероятно, он был зацементирован во времена нацизма: цемент, покрывавший его, относится как раз к тому периоду. Не следует забывать о том, что многие новые христиане действительно эмигрировали из Португалии в XVI–XVIII веках, преимущественно в Турцию, Грецию, Северную Африку, Нидерланды и Италию — страны, которые позже были опустошены или подмяты Германским Рейхом. К примеру, в результате эмиграции новых христиан, к концу XVI века один Константинополь мог похвастаться еврейской общиной в тридцать тысяч человек и пятьюдесятью четырьмя синагогами — самыми крупными в Европе.

Во время второй мировой войны большинство евреев Иберии, живших в Греции, Югославии и других южно-европейских странах, в общей сложности более двухсот тысяч, были арестованы и казнены в газовых камерах. С точки зрения призыва Берекии к евреям и новым христианам уйти из христианской Европы интересно то, что еврейские общины мусульманской Турции были защищены законодательством и полностью спаслись от уничтожения. Но даже если и так, владелец — или владельцы — рукописи Берекии, возможно, родители Луго, должны были опасаться того, что волна геноцида захлестнет и Турцию, как сам Берекия за четыреста лет до этого опасался, что инквизиция, охватившая Кастилию, доберется и до Португалии. Инквизиция окончательно установилась в Португалии в 1536 году, спустя пятьдесят лет после ее начала в Испании и всего лишь через шесть лет после того, как Берекия завершил свою последнюю рукопись.

Знал ли Аяз Луго о существовании рукописи? В своем завещании он ее не упоминал. Возможно, его родители спрятали рукопись, не поставив сына в известность.

В первую очередь я должен поблагодарить Авраама Виталя, столь великодушно предложившего мне свой дом и впоследствии разрешившего работать над текстами Берекии Зарко. Также я хотел бы выразить свою благодарность его жене Мириам Розенкранц-Виталь, которая помогла мне пережить бесконечные бессонные ночи, снабжая меня портвейном и домашним кускусом.

Спасибо и Исааку Сильве Росе, одобрившему мое желание прервать работу над диссертацией для ознакомления с рукописью, Рут Пинхель за исторические справки, Ари Диаш-Леву и Карлу Конштейну за помощь в переводах с иврита и Йозефу Амаро Маркусу, эксперту в области испанской и португальской Каббалы, за расшифровку того, что расшифровать невозможно.

Эта книга опубликована, дабы почтить память Берекии Зарко, его семьи и друзей.

Горе правило моей рукой, когда я начал впервые записывать нашу историю. По еврейскому календарю шел год пять тысяч двести шестьдесят седьмой, тысяча пятьсот седьмой по христианскому летоисчислению.

Малодушно забросил я свою повесть, поскольку это не принесло облегчения моей душе.

Сегодня, спустя двадцать три года после той жалкой моей попытки описать жажду отмщения, я вновь дерзнул открыть рукопись. Зачем я разрываю узы молчания?

Вчера, около полудня, кто-то постучал в двери нашего дома здесь, в Константинополе. Я единственный был тогда в доме из всей семьи и отправился взглянуть, кто пришел к нам.

Невысокий юноша с длинными черными волосами и глазами темными и усталыми, кутающийся в красивый иберийский плащ с алыми и зелеными полосами, стоял на крыльце. Вялым и неуверенным был его голос, когда он заговорил по-португальски:

— Я имею честь говорить с господином Берекией Зарко?

— Это так, мой мальчик, — отвечал я. — Прошу, назови и ты себя.

Склонившись в почтении, он сказал:

— Лоренцо Пайва. Недавно я прибыл из Лиссабона и надеялся отыскать вас.

Повторив про себя его имя, я вспомнил, что он — младший сын давней знакомой, христианской прачки, которой мы отдали наш дом в Лиссабоне незадолго до побега из этого невежественного города более двадцати лет назад. Я отмахнулся от дальнейших его объяснений, сочтя их ненужными, и проводил юношу на кухню. Мы устроились на скамье подле окна, за которым буйствовали кусты лаванды и мирта. Я осведомился о его матери и с грустью узнал, что не так давно Господь призвал ее к себе. Он говорил о ней печально, но с неизменным восхищением. После мы с удовольствием разделили небольшой графин анатолийского вина, неспешно обсуждая его путь по морю из Португалии и первые восторги в адрес турецкой столицы. Непринужденная обстановка притупила мою бдительность, и я оказался совершенно не готов к тому, что случилось после. Стоило мне спросить, чем я обязан столь приятному визиту, как он выхватил из складок плаща два железных ключа, свисающих с серебряной цепи. Дрожь ужаса пробежала по моему хребту. Но прежде, чем я вновь обрел дар речи, он улыбнулся с тем подобострастием, с которым юноша обычно вручает дар старшему, и вложил ключи в мою ладонь, говоря:

— Если когда-нибудь вы пожелаете вернуться, господин Берекия, дом в Лиссабоне всегда ждет вас.

Я схватил его за руку, чтобы успокоиться. Сердце мое выстукивало лишь одно слово: «Родина». Бородки ключей стали врезаться в мою ладонь, судорожно сжатую в кулак, я осторожно развел пальцы и наклонился, чтобы вдохнуть запах старого металла. Нахлынувшие разом воспоминания об извилистых улочках и оливковых деревьях вскружили голову. Волоски на руках и загривке встали дыбом. В моей душе открылась дверца, и в нее вошло видение: я стоял перед железными воротами внутреннего дворика позади нашего старого дома в Альфаме, что близ Лиссабона.

Сквозь арку ворот я видел дядю Авраама, моего духовного наставника, стоящего посреди двора. Облаченный в пунцовый дорожный халат из английской шерсти, он собирал плоды с лимонного дерева, довольно мурлыча что-то себе под нос. Его темная, коричного цвета кожа отливала золотом, словно осененная предзакатным сиянием, а встрепанные, серебристые от седины волосы и густые брови делали его похожим на сказочного волшебника.

Почувствовав мое присутствие, он оборвал песню и, обернувшись с широкой улыбкой, не спеша, вразвалочку, как ходил обычно лишь в синагоге, подошел ближе. Он словно обнимал меня взглядом своих теплых, зеленых, широко распахнутых глаз. На ходу, все так же радостно улыбаясь, он принялся развязывать лиловый пояс халата, позволяя одеянию соскользнуть на серые камни дворика. На нем не осталось больше ничего, кроме талиса, покрывающего плечи. Он подходил все ближе, а его тело начало излучать сияние, столь яркое, что у меня заслезились глаза. Едва первая слеза коснулась уголка моих губ, как он заговорил со мной, называя именем старшего моего брата:

— Мордехай! Наконец-то ты почтил вниманием мои молитвы!

Вокруг лица его нестерпимо сияло ослепительно-белое пламя. Торжественно кивнув, словно только что закончил чтение библейского стиха, он бросил мне лимон. Я поймал его, но вместо фрукта обнаружил в руках потускневшие португальские письмена, переплетенные друг с другом наподобие цепи.