Юность Барона. Книга 1. Потери - Андрей Константинов Страница 3

Комментариев к сему странному действию не последовало, так что заинтригованный Хрящ, изобразив саркастическую ухмылочку, взял другую газету и продолжил заниматься упаковкой. Впрочем, в какой-то момент все равно не выдержал, хихикнул:

– Легаши так и запишут в протоколе: из квартиры директора обувной фабрики похищены художественные ценности и бесценная «Правда» за вчерашнее число.

Напарник на шутку не отреагировал. В состоянии глубокой задумчивости он подошел к окну и чуть сдвинул тяжелую пыльную портьеру.

Глядя с высоты третьего этажа на фигуры грифонов, стерегущих переброшенный через изгиб канала Грибоедова Банковский мостик, вполголоса сам себе напел:

Протекала речка,

через речку мост,

на мосту грифоны,

у грифонов хвост…

Грифоны безмолвствовали. Будучи, согласно мифологии, символами стражей сокровищ, они охраняли свой, банковский объект. А вот до сохранности имущества товарища Амелина им не было совершенно никакого дела.

И это правильно. Всяко не их, не трифоновского, полета была сия номенклатурная птица.

* * *

Тем же вечером гуляли в Орехово [1], в двухэтажном флигельке, что на заре своей финской юности знавал много лучшие времена. Стоящий на самом отшибе домик этот достался в наследство разбитной шмаре Райке от покойной бабки – жены лихого красного командарма, некогда взявшего сию недвижимость столь же лихим самозахватом. Предварительно самолично раскассировав в ближайшем овраге не успевшую уйти на дальний кордон семью прежних хозяев-чухонцев.

Поляну накрывал Хрящ. Он вообще был охоч до широких жестов и любил сорить шальными деньгами, руководствуясь блатным постулатом: «Бабки есть – Уфа гуляем, бабок нет – Чашма сидим». А учитывая, что и Барон щедро подбросил в общий котел сотню новыми из поднятых на Грибоедова наличных призовых, поляна вышла на загляденье. Глядя на разносортицу деликатесов и суммируя количество выставленных на стол бутылок со спиртосодержащими жидкостями, трудно было поверить, что в это самое время на большей части территории СССР народ не отошел до конца от шока, вызванного правительственным сообщением, озвученным в первый день лета… [2]

– …На-а-апрашу уважаемое собрание разобрать стаканы́. Ощущаю потребность сказать, – перекрикивая пьяный гомон, объявил Хрящ. – Имею желание выпить за праздничный, хотя и не красный, день календаря.

– Напомните, братцы, какой нынче праздник-то? – заинтересовался Муха.

– Известно какой, – гоготнул Слоёный. – Райка триппер залечила.

– Да пошел ты! Придурок! – вспыхнула де-юре хозяйка загородного притона – краснорожая деваха с едва угадываемой грудью и, как следствие, носившая обидное прозвище Райка-плоскодонка.

– А сегодня, друга мои, День взятия Бастилии. Сто, или сколько-то там, лет назад, французские блатари собрались кодлой, разломали на хрен главную ихнюю тюрьму, а всех вертухаев, конвойных и ссученных на ножички поставили. И вот за это, а еще за Нормандию-Неман я их, французов, с тех пор шибко уважаю.

– А за Наполеона, случа́ем, не уважаешь?

– А чё? Наполеон – он… он тоже фартовый пахан был. Ну, вздрогнули!

Слетевшийся на халявное угощение народ общим числом в полтора десятка рыл дошел до той кондиции, когда смысловое наполнение тоста более не имело значения. Потому стаканы слаженно стукнулись боками во славу свержения французского абсолютизма, и их содержимое полилось в луженые глотки под одобрительный гомон и патефонное скрипение контрабандного шеллакового Петра Лещенко:

В баре я увидел тебя,

Ты танцевала фокстрот.

Всё в тебе меня пленяло,

Ты красотой блистала…

Пригубил на четверть за подвиг французских революционеров и скромно примостившийся с краю стола Барон. После чего, отставив стакан, обвел взглядом гуляющую компанию и внутренне поморщился, преодолевая припадок острого презрения ко всему, что суетилось и гомонило вокруг.

На самом деле Барону дико не хотелось, трясясь электричкой, а затем добрых полчаса пешкодралом тащиться на вечерний, переходящий в ночной свальный грех, банкет. Нуда языкастый подельник уговорил. Этот и мертвого уговорит. Опять же – ночевать в съемной однушке на Автовской, превратившейся в камеру временного хранения взятого у обувного директора товара, было не с руки. Мало ли что? Или – кто? Вроде и сработали чисто, но супротив роковых случайностей и Госстрах не сдюжит.

…Кто ты? Кто ты?

Милая моя,

Я тебя чужую

Так люблю и ревную…—

продолжал скрипеть и паясничать Лещенко.

– А все-таки, Хрящ, колись: с каких подвигов такой богатый банкет упромыслил?

Неделикатный, во всех смыслах не по понятиям вопрос прозвучал из щербатых уст Вавилы – неприятного вида мужичонки неопределенного возраста, которого Барон видел третий раз в жизни. И, кажется, все три раза – здесь, на Райкиной даче.

– А ты чё, до сих пор не в курсе? – охотно отозвался Хрящ.

– Нет. Расскажи?

– Ну ты даешь, Вавила! Да ведь мы с Бароном сегодня утром на Невском тележку с эскимо угнали. Полную.

Хрящ, а за ним остальные заржали, а купившийся на дешевую разводку Вавила набычился и захрустел соленым огурцом. Словно зажевывая обидное.

Барон же, реагируя на экспромт Хряща с эскимо, лишь невольно усмехнулся, припомнив, что персонально его первый воровской опыт был связан именно с кражей мороженого. И хотя та, еще совсем детская, попытка закончилась неудачей, тем не менее, отчего-то осталась заметной зарубкой на стволе его самых ярких жизненных воспоминаний…

Ленинград, октябрь 1940 года

Глубокая осень. Пара недель до вожделенных каникул.

Сбежавшие с последнего урока пятиклассники Юрка, Петька Постников, Санька Зарубин и Давидка Айвазян весело топают по проспекту 25-го Октября [3], возвращаясь из кино, где они смотрели «Дубровского» с Борисом Ливановым в главной роли.

Стоящую на боевом посту на перекрестке с проспектом Володарского [4]погодно-невостребованную мороженщицу в накинутом на фуфайку белом халате приятели приметили издалека. На этой точке тетка работала третий месяц, и вся их дружная компания ее прекрасно знала. Так же, как, наверное, и она успела запомнить малолеток, частенько покупавших у нее обалденные сахарные трубочки.