Римская кровь - Стивен Сейлор Страница 3

— Ловкий трюк, — выдохнул Тирон. Он резко повернул голову, ему стоило немалых усилий отвести взгляд. — Ты проделал это, прочитав что-то в моих глазах. Колдовство.

Я сжал виски кончиками пальцев и широко развел локти, отчасти, чтобы унять сильное биение в висках, отчасти, чтобы напустить на себя театральную таинственность.

— Нечестивое преступление, — прошептал я. — Отвратительное. Несказанное. Смерть отца от руки родного сына. Отцеубийство!

Я отпустил виски и откинулся на спинку стула. Своему молодому гостю я смотрел прямо в глаза.

— Ты, Тирон из дома Марка Туллия Цицерона, пришел просить меня помочь твоему хозяину в защите некоего Секста Росция из Америи, обвиняемого в убийстве отца, имя которого он носит. И — мое похмелье окончательно прошло.

Тирон несколько раз беспомощно моргнул, уселся поудобнее и провел указательным пальцем по верхней губе, задумчиво сдвинув брови.

— Это какой-то фокус, да?

Я подарил его самой жидкой улыбкой, на какую был способен.

— Почему? Ты не веришь, что я могу читать твои мысли?

— Цицерон говорит, что не существует второго зрения или разума, читающего или предсказывающего будущее, что прорицатели, знамения и оракулы — это в худшем случае шарлатанство, в лучшем — лицедейство, а люди этого сорта пользуются доверчивостью толпы.

— А ты веришь всему, что говорит твой хозяин Цицерон? — Тирон покраснел. Прежде чем он заговорил, я поднял руку. — Не отвечай. Я ни за что не попрошу тебя говорить против твоего хозяина. Но скажи мне вот что: посещал ли Марк Туллий Цицерон Дельфийский оракул? Видел ли он святилище Великой Матери в Эфесе и отведывал ли молоко, что сочится из ее мраморных грудей? А может быть, он взбирался глубокой ночью на великие пирамиды и вслушивался в голос ветра, воющего среди древних камней?

— Нет. Думаю, что нет, — Тирон потупил взгляд. — Цицерон никогда не бывал за пределами Италии.

— Зато я, юноша, бывал.

На мгновение я погрузился в мысли, не в силах вынырнуть из потока образов, картин, звуков, запахов прошлого. Я оглядел сад и внезапно увидел, сколь он запущен и нелеп. Пристально посмотрев на еду на столе, понял, что хлеб сух и безвкусен, а сыр безнадежно прокис. Я взглянул на Тирона и вспомнил, кто он такой; как глупо тратить столько сил на то, чтобы поразить воображение какого-то раба.

— Я испытал все это, видел все эти места. Все равно я подозреваю, что во многом я еще больший скептик, чем твой недоверчивый хозяин. Да, это всего лишь трюк. Логическая игра.

— Но разве простая логика может дать новое знание? Ты говорил, что до моего прихода ничего не слышал о Цицероне. Я не сказал о нем ровным счетом ничего, и все же ты смог в точности изложить причину моего появления. Это похоже на изготовление монет из чистого воздуха. Как тебе удается создать нечто из ничего? Или открыть истину в отсутствие доказательств?

— Ты не улавливаешь главного, Тирон. Это не твой недостаток. Я уверен, ты способен мыслить не хуже любого другого. Проблема порождена той логикой, которой учат римские риторы. Они заставляют учеников заново рассматривать старинные судебные дела, сражаться в древних битвах, учить грамматику и право назубок, не задумываясь, и все это только затем, чтобы научить их, как перетолковывать закон в пользу клиента, не придавая значения справедливости и несправедливости, честности и бесчестию. И уж конечно, не придавая значения простой истине. Вместо мудрости — ловкость. Победа оправдывает все. Думать разучились даже греки.

— Если это всего лишь трюк, то скажи мне, как он тебе удался.

Я рассмеялся и взял кусочек сыра:

— Если я тебе объясню, ты станешь уважать меня меньше, чем если бы я оставил все это в тайне.

Тирон насупился.

— Я думаю, ты должен сказать мне, господин. Иначе где я найду лекарство, если мне посчастливится мучиться от похмелья? — Сквозь его хмурость проступила улыбка. Тирон умел строить замечательные гримасы не хуже Бетесды. Или меня.

— Прекрасно. — Я поднялся, вытянул руки над головой и с удивлением почувствовал, что их омывает жаркий солнечный свет, столь осязаемый, словно я погрузил ладони в горячую воду. Сад был наполовину залит солнцем. — Мы прогуляемся по саду, пока не развеялась прохлада. Бетесда! Я разъясню свои умозаключения, Бетесда уберет еду — Бетесда! — и порядок будет восстановлен.

Медленным шагом мы огибали пруд. На другом берегу кошка Баст подкрадывалась к стрекозам; ее черный мех мерцал на солнце.

— Итак, откуда мне известно то, что я знаю о Марке Туллии Цицероне? Я говорил, что он происходит из гордой семьи. Это с очевидностью явствует из его имени. Не просто родовое имя Туллий, которое я слышал и прежде, но и когномен — Цицерон. Как правило, когномен римского гражданина обозначает ветвь рода: в нашем случае фамильную ветвь Цицеронов в роду Туллиев. Если же фамильного имени не существует, когномен может принадлежать одному лицу и обычно описывает его характерную особенность. Назоном называют человека с большим носом, Суллой — как нашего уважаемого и почтенного диктатора — человека с красноватым цветом лица. В любом случае, имя у Цицерона очень примечательное. Это имя происходит от названия гороха и едва ли присвоено из лести. А как обстоит дело в действительности?

— Цицерон — это старинное фамильное имя. Говорят, что оно было дано их предку, который имел на кончике носа уродливую шишку, раздвоенную посередине и весьма напоминавшую горошину. Ты прав, звучит оно странно, хотя я настолько к нему привык, что почти не замечаю этого. Некоторые друзья хозяина советуют ему отказаться от своего имени, если он собирается заняться политикой или правом, но он не желает и слышать об этом. Цицерон говорит, что если его семья сочла подходящим взять себе такое странное имя, то человек, носивший его первым, наверняка был незаурядной личностью, пусть никто и не помнит, в чем. Он утверждает, что заставит весь Рим повторять и уважать имя Цицерона.

— Гордец, как я и предполагал. Но это, конечно, относится едва ли не к каждой римской семье, и уж несомненно, к каждому римскому адвокату. Что он живет в Риме, я счел само собой разумеющимся. Что корни его семьи где-то на юге, я заключил из имени Туллий. Помнится, я не раз слышал его по дороге в Помпеи — может быть, в Аквине, Интерамне, Арпине.

— Именно так, — кивнул Тирон. — У Цицерона имеются родственники во всех этих местах. Сам он родился в Арпине.

— Но он не живет там лет с девяти-десяти.

— Да, ему было восемь, когда семья переехала в Рим. Но откуда ты это знаешь?

Баст, которой наскучило ловить стрекоз, терлась о мои лодыжки.

— Подумай сам, Тирон. Десять лет — это возраст, когда гражданину надлежит начинать свое образование, и, учитывая познания Цицерона в философии и твою эрудицию, я решил, что твой хозяин воспитывался не в сонном городишке, который расположен в стороне от Помпейской дороги. Что его семья осела в Риме самое большее поколение назад, я заключил из того факта, что имя Цицерон мне незнакомо. Живи они здесь еще во времена моей юности, я наверняка хотя бы что-то услышал о них, а такое имя забыть невозможно. То, что Цицерон молод и богат, что он увлечен риторикой и философией, — все это очевидно: достаточно одного взгляда на тебя, Тирон.