Золотые нити - Наталья Солнцева Страница 3

Знакомство состоялось.

Альберт Михайлович привел ее в один из переулков старой Москвы, где находилась его квартира в старинном двухэтажном доме с ампирной лепниной. Так Тина впервые попала в этот розовый особнячок.

Ее поразили просторные комнаты с высоченными потолками, покрытые керамической плиткой печи, старинные светильники и люстры, выложенный узорами паркет, плюшевые гардины, гнутые стулья, пузатое красное бюро, – весь быт настоящего старомосковского интеллигента.

– Будет что рассказать Людмилочке! – удивленно оглядываясь, подумала Тина. Она и не подозревала, что могут еще существовать такие жилища. Комнаты напоминали бы музей, если бы не ощущающийся повсюду дух жилого помещения. Здесь смешались все времена и стили – индийские божки из различных потемневших от времени металлов, деревянные фигурки, изделия из слоновой кости, фарфоровые пастушки и пастушки, которые почему-то живо напомнили ей оперу «Пиковая дама». А вот и портрет самой «дамы» в напудренном парике, в стиле Рокотова, – затуманенные то ли мечтательной дымкой, то ли туманным флером, глаза, изысканные кружева на корсаже, тусклая роза в жеманно изогнутой руке. Роскошный массивный багет отсвечивает позолотой. Всюду в старомодных горках расставлены дивные сервизы, мельхиоровая изящная посуда, старинное стекло, гжель, палехские шкатулки, какие-то ложечки, рюмочки, кувшинчики, курительные трубки, портсигары, коробки для папирос, табакерки, ларчики, подсвечники, – чего тут только не было.

– Лавка древностей, – подумала Тина. Пахло как-то странно – то ли очень старыми духами, то ли нафталином, то ли ароматическими палочками, одна из которых все еще курилась в специальной подставке в виде дракона, которая стояла на круглом, массивном, покрытом темным плюшем столе, – то ли всем вместе взятым. Шторы на окнах тоже были темными и тяжелыми, почти не пропускали света, и вся картина в отблесках разноцветного хрусталя люстры и светильников, казалась фантасмагорической.

Одну стену полностью занимали старинные книжные шкафы темного дерева, со стеклянными дверцами, набитые книгами с тиснеными переплетами самых разных размеров и оттенков. Книги все были очень старые, и Тине захотелось немедленно раскрыть дверцы и достать хотя бы одну.

Словно угадав ее желание, хозяин повернул резную, покрытую темным лаком ручку, достал с полки одну из книг, полез во внутренний карман пиджака и вынул…самое настоящее пенсне. Тина не поверила своим глазам – но это действительно оказалось пенсне, на старинном шнурке и в тонкой золоченой оправе. Старик водрузил его на нос, нашел нужную страницу и прочитал: «Мы всего лишь строки, слова и буквы магической книги, и эта вечно пишущаяся книга – единственное, что есть в мире, вернее, она и есть мир».

Он долго смотрел куда-то в сторону, потом, вдруг спохватившись, вспомнил о своей гостье:

– Сейчас будем пить чай из настоящего самовара. Вы пока посмотрите безделушки, женщины это любят. Он ушел на кухню и стал там греметь посудой, а Тина подошла к понравившемуся ей бюро на гнутых ножках. Среди разных диковинных вещиц на нем стояла очень давно сделанная фотография. Молодая женщина с причесанными на прямой пробор волосами и уложенной сверху толстой косой пристально смотрела вдаль, как бы пытаясь прочесть там что-то ей одной ведомое. Черные ее глаза под густыми бровями чуть прикрытые тяжелыми веками, придавали взгляду загадочную томность. Прямой красивый нос, полные чувственные губы, мягкий подбородок. Лицо скорее всего смуглое – подумала Тина. – Страсть, чистота и противоречие. За милыми чертами чувствуется внутренний огонь.

– А вот и чай. Милости прошу! – Альберт Михайлович втащил в комнату пузатый начищенный самовар. – Вас, вижу, привлекла «святая грешница» Евлалия? Она, она, сердешная. Как вы догадались? Интуиция у вас, деточка, скажу я вам, нешуточная. Да-а, велики тайны жизни человеческой…

– А кто она? Вы обещали рассказать, Альберт Михайлович!

– Конечно, всенепременно расскажу. Да вы пейте, пейте чай, у меня заварка особая, китайская, нужно пить горячим.

После чая они долго разговаривали.

Наступили сумерки, и в комнате стало по-особому уютно. Альберт Михайлович с откровенным удовольствием смотрел на Тину.

– А знаете, как звали мою матушку? Евлалия Модестовна, извольте знать! – он захихикал. – Мои родственники великие были выдумщики. Отец – старый московский профессор и известный собиратель древностей. Студенты его обожали, боготворили, а особенно студентки, – он снова хихикнул. – Бумаг много после него осталось. В этом доме ведь не только квартиры интересны, есть еще живописнейший чердак. Вы бывали когда-нибудь на чердаке старого дома? Представьте, живут многие поколения, рождаются, умирают, женятся, радуются, печалятся, страдают от несчастной любви, пишут письма… Потомки выносят все, кажущееся лишним, на чердак, и дом продолжает хранить все эти следы страстей человеческих. – Старик замолчал. Слышно было, как постукивают по стеклу ветки старой липы.

– Вы обещали…

– Да-да, конечно, сейчас расскажу. Помните?.. Впрочем, вряд ли, молодежь сейчас этого не читает… Иван Сергеевич, великий знаток девичьих душ, считал, что любовь – самая недоступная из тайн человеческой жизни.

– Тургенев?

– Он. Так вы знаете? Значит, кто-то еще читает книги, интересуется…

– Тургенев писал и об Евлалии. Не о моей матери, разумеется, хотя тоже колоритнейшая была женщина, – но с той ни в какое сравнение не идет – то был ангел и дьявол в одном лице. У нас в семье был своеобразный культ этой пылкой ветреницы. Многие ее современники поклонялись ей. Чайковский даже написал романс «Страшная минута», и слова сам сочинил: «иль нож ты мне в сердце вонзишь, иль рай откроешь…» Кадмина была блистательной оперной примой, она приняла романс и не раз его пела.

Каждый, кто сталкивался с этой женщиной, и при жизни, и после ее таинственной смерти, испытывал непреодолимое, буквально магическое притяжение ее личности. – Альберт Михайлович встал, достал из шкафа потертую тетрадку в гобеленовом переплете, полистал ее, – Вот послушайте! – он поправил средним пальцем пенсне на носу – Сотни людей, бывало, ожидали актрису возле служебного входа Мариинки и других оперных театров. «…Бывало, мерзнешь полчаса, час, – и вдруг точно электрический удар пробежит по всему телу – это показалась Кадмина. Ее огненный, гипнотизирующий взор случайно, на мгновение столкнулся с вашими глазами – и вы уже счастливы и готовы сделать бездну глупостей, лишь бы заслужить еще такой же взгляд или мимолетную улыбку» – это моя мать записала в своем дневнике.

О тайне жизни и смерти Кадминой писали Лесков, Куприн, Чехов, да мало ли еще кто… Удивительная, «беззаконная комета в кругу расчисленном светил».

Тина читала много и обо всем, но эту историю слушала впервые и смотрела на фото «сумасшедшей Евлалии» со все возрастающим интересом.

– Обманчивая безмятежность, – заметил старик, поймав ее взгляд. – Будучи уже известной оперной дивой, которой рукоплескали многие театры мира, Кадмина могла зимой в санях уехать домой в костюме дочери египетского фараона, не дождавшись окончания спектакля, потом, заставив антрепренеров «валяться в ногах», со смехом возвращалась обратно. Она колотила зонтиком режиссеров и сводила с ума своими капризами композиторов.