Архивное дело - Михаил Черненок Страница 34

А жизнь Емельяна Хоботишкина не складывалась. Без документов его принимали лишь на поденную работу грузчиком то на речной пристани, то на лесоперевалочном комбинате, то на железнодорожной станции. Устроиться получше не помогла и справка, которую сфабриковал сам себе с помощью колхозной печати. С этой справкой только пускали ночевать в Дом крестьянина. Работать физически Емельян не любил, да и силенок для такой работы у него, тщедушного, не хватало. Поэтому целыми днями он бродил по городу или слонялся бесцельно на базаре. Здесь однажды познакомился со старым Рафаилом Валеевичем Муртазиным. До революции Муртазин держал скорняцкую мастерскую, а когда частное предпринимательство закрыли, стал подрабатывать скорняжным делом в обход закона. Жил старик одиноко в крепеньком домике по улице Татарской. У него-то и поселился Хоботишкин накануне надвигающейся зимы, предварительно зарыв свою торбу с золотом и наганом в самом глухом углу университетской рощи.

Стали скорняжничать вдвоем. Точнее, набивший руку на подделках, Рафаил Валеевич из третьесортных, купленных за бесценок шкурок «стряпал» нарядные с виду шапки, а Емельян продавал их на базаре по приличной цене. Промысел был рискованным — милиция строго выслеживала спекулянтов и частных предпринимателей. Емельяну долго везло. Муртазин перекроил жарковский пиджак, сделав из него малорослому Хоботишкину подстеженное ватой полупальто. В таком «кожане» да при красноармейском буденовском шлеме Емельян стал походить на уволенного в запас красноармейца, что, видимо, притупляло бдительность милиции. Однако в конце концов он все-таки попался.

Задержанного с поличным Хоботишкина доставили в кабинет начальника милиции, и здесь, за начальственным столом, Емельян не то с испугом, не то с радостью увидел своего дальнего родственника по материнской линии Ерофея Ниловича Колоскова, который до революции часто бывал в их доме. Колосков тоже с первого взгляда узнал Емельяна — уж очень сильно тот походил на отца. Не долго думая, Емельян «пустил слезу», что, мол, уже несколько месяцев не может подыскать в Томске подходящую работу и, чтобы не подохнуть с голоду, вынужден подрабатывать торговлей. Хмуро выслушав его, Ерофей Нилович стал расспрашивать об отце. Емельян принялся вдохновенно врать. Дескать, отец самым первым из березовцев вступил в колхоз, передал туда все свое хозяйство вместе с крупорушкой, но вот, мол, у него самого, у Емельяна, нет расположенности к крестьянскому труду, а поэтому и отпросился он из колхоза для трудоустройства в городе.

— Какую же работу здесь ищешь? — спросил Колосков.

— Милиционером хочу устроиться, — нагло заявил Хоботишкин.

Ерофей Нилович прочитал его «колхозную» справку и отрицательно повел головой:

— Нет, родственник, с таким документом в милиционеры ты не годишься. Почему в Красной Армии не служил?

— Не взяли по здоровью, — на этот раз Емельян сказал правду.

Колосков подумал:

— Рабочим на наш конный двор пойдешь?..

Хоботишкин растерялся:

— А возьмут туда?

— Я поручусь за тебя, но предварительно уплати штраф за сегодняшнее правонарушение.

— У меня ни копейки нет, — заканючил Емельян.

— Деньги одолжу. С получки рассчитаешься, — сухо сказал Колосков.

Так Емельян Хоботишкин оказался в числе конюхов, ухаживающих за лошадьми районного отделения милиции. Жить он продолжал у Муртазина. Старый Рафаил Валеевич был огорчен выходом из дела компаньона, однако в жительстве не отказал. Милицейский конюх — это, хотя и небольшая шишка, но все-таки своего рода ширмочка для прикрытия дома от подозрения.

Летом 1932 года Емельяну выделили комнатку в общежитии, где проживали одинокие милиционеры и другие сотрудники отделения. Хоботишкин тут же купил крепкий чемодан, уложил туда вырытую ночью в университетской роще торбу и, замкнув надежным навесным замком, засунул в угол под железную кровать с казенной постелью. Ни с кем из сослуживцев Емельян дружбы не заводил. Жизнь шла тоскливо. Свободными от работы вечерами, когда одиночество становилось невмоготу, он уходил на улицу Татарскую к старику Муртазину и до полуночи слушал рассказы Рафаила Валеевича о прошлой жизни. На ломаном русском языке «просвещал» скорняк Емельяна и в юридических вопросах. Иной раз к старику забегали компаньоны, с которыми Муртазин завел дела после Хоботишкина. В один из вечеров здесь появился подвыпивший здоровенный мужчина с уголовными замашками. Узнав от старика, что Емельян имеет отношение к милиции, он бесцеремонно потребовал:

— Слышь, лягавый, душа из тебя винтом, добудь мне официальную бумагу о подтверждении личности Семена Павловича Губанова.

— Где я такую бумагу возьму, в конюшне? — попробовал отшутиться Хоботишкин.

— Где хочешь, сморчок, там и бери! — рыкнул мужчина и посмотрел на Муртазина: — Пахан-Раф, выдай лягашу за мой счет бумажный червонец для подмаза…

Старик без слов выложил на стол две пятирублевых купюры. Хоботишкин хотел отбояриться от сделки, но пятерки были такими новенькими, что у Емельяна аж дух захватило. Покосившись на деньги, он сказал:

— Справку колхозника попробую раздобыть.

Мужчина грозно сверкнул нетрезвыми глазами:

— Учти, «проба» должна быть настоящей. За липу, клянусь покойной мамой, секир-башку схлопочешь…

— Печать будет настоящая, — пообещал Емельян и в следующий вечер принес Муртазину справку.

Говорят, мир тесен. В этом Хоботишкин убедился в один из декабрьских дней 1932 года, когда, находясь в коридоре отделения милиции, увидел, как в кабинет к начальнику ввели задержанного «Губанова», а следом туда же вошел угрюмый кузнец Степан Половников. Скорее инстинктом самосохранения, чем умом, Емельян почувствовал, что дело для него запахло керосином. Затаившись у окна, он видел, как сидящий на улице в санях Федя — сын кузнеца рассматривал привязанного к коновязи оседланного Аплодисмента и как потом, выйдя от начальника, кузнец, нахлестывая, погнал свою лошадку не на базар, а вдоль улицы, ведущей из города.

Какой разговор состоялся в кабинете Колоскова и чего напугался Степан Половников, Емельян не знал, но не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если при Половникове у «Губанова» нашли колхозную справку — беды не миновать. Еще страшнее стало Емельяну от того, что Половниковы, конечно же, узнали председательского жеребца.

Впоследствии, на допросе, Хоботишкин пытался убедить Тропынина, будто вовсе не хотел убивать кузнеца, однако в конце концов вынужден был признать, что тайком угнал от коновязи Аплодисмента и погнался за Половниковыми с намерением выведать у Степана содержание разговора в кабинете начальника милиции, после чего застрелить и самого кузнеца, и его сына Федю, чтобы они не рассказали в колхозе, где находится председательский жеребец. О том, что Половниковы, отправляясь в дальний путь, наверняка прихватили с собой ружье, Емельян предполагал, но не думал, что они станут отстреливаться.

Вывалившись после перестрелки из седла, Хоботишкин не рискнул дальше гнаться за земляками. Да и раненый картечью Аплодисмент не мог бежать. Емельян с трудом отвел жеребца с дороги в лес и выстрелил ему в ухо: