Кватроченто - Сусана Фортес Страница 34

Случайность, подумала я. Ничего, кроме случайности. В конце концов, город не так велик, и естественно, нам встречаются одни и те же лица. Главное — не поддаваться навязчивой идее. Но должно быть, мой вид как-то выдал внутреннюю тревогу.

— Что-то случилось? — спросил Росси.

— Нет, ничего.

— По-моему, ты принимаешь близко к сердцу все, что связано с диссертацией, — по-отечески заботливо проговорил он. — Давай сменим тему, а то опять поедешь на велосипеде с головой, забитой кровавыми убийствами, ничего не замечая… Обещай, что будешь осторожнее.

Он был прав. До чего же тонка линия, отделяющая реальность от вымысла, опасность от сигналов о ней и особенно идеи от их воплощения.

— Обещаю, — сказала я, глядя ему в глаза.

А потом случилось нечто странное и труднообъяснимое — правда, жест этот был таким случайным и мимолетным, что я подумала — уж не показалось ли мне. Профессор Росси не совершил, в общем, ничего ужасного. Не произнося ни слова, он неожиданно потянулся к моему лицу и очень бережно откинул челку со лба, но вокруг стояла такая тишина, что это простое движение было как гром среди ясного неба.

И вправду, подумала я, застенчивые люди непредсказуемы. Я все смотрела на него, не зная, что сказать. Росси послал мне ответный взгляд — пожалуй, слишком выразительный, — но тут же отвел глаза и уставился в чашку. Между нами сразу повисло молчание, густое, чуть неловкое молчание, казалось, не возникшее здесь, в кафе, а занесенное откуда-то снаружи.

Нет ничего труднее, чем научиться смотреть на человека с близкого расстояния — и выдерживать взгляд другого.

Огромная рукотворная голубка пронеслась по веревке, натянутой между собором и баптистерием, над головами людей, собравшихся поглядеть на знаменитое scoppio del carro, «сожжение повозки». Утро выдалось холодным и туманным, но к полудню тучи разошлись и выглянуло теплое солнце. Дождя, похоже, не ожидалось, к большой радости флорентийцев, которые с нетерпением ожидали праздника в честь сошествия Святого Духа. Двери домов украшали свежие оливковые ветви, под арками то там, то здесь виднелись сплетенные из сухих колосьев венки — в знак надежды на хороший урожай. Город был весь в бумажных гирляндах и цветах, повсюду играла музыка, одетые принцами дети наблюдали за праздником с балконов богатых домов. До этого Луке не доводилось видеть ничего такого, и потому он вышел из дому пораньше, одетый в свой лучший наряд, чтобы занять место в первом ряду. Мальчик не подозревал, что столь долгожданный день таит в себе опасность, которой он страшился больше всего. Желая сократить путь, он углубился в паутину мощенных булыжником переулков центра и не раз останавливался, уступая дорогу процессиям возвращавшихся с литургии религиозных братств. Когда Лука добрался до соборной площади, там уже негде было упасть яблоку.

Главным лицом на празднестве был гонфалоньер справедливости в берете гранатового цвета. Его сопровождал оруженосец, держа над головой гонфалоньера зонтик. За ним следовали восемь приоров Совета в лиловых и алых тогах, представители цехов под своими знаменами, каноники церквей Сан-Марко, Санта-Кроче и Санта-Мария-Новелла в великолепных, искусно расшитых ризах, а также члены самых могущественных патрицианских фамилий в собственных каретах. Экипажи были самые разные — роскошные и поскромнее, запряженные золотисто-рыжими или черными лошадьми, — а в них компаньонки знатных дам, искушенные в тайном языке вееров, кокетничали с сидевшими на козлах слугами, направляя им пламенные послания. Из всех карет выделялась та, что принадлежала Лоренцо Медичи: окованная бронзой, запряженная двумя белоснежными конями — подарком миланского герцога Сфорца. Уже несколько месяцев, по совету Каламантино, старший из Медичи выезжал из дворца не иначе как в сопровождении вооруженных всадников, под родовым штандартом из белой тафты с вышитыми солнцем и лавром — аллегорией собственного имени [13]. Мальчику штандарт был хорошо знаком: эскиз его набросал Верроккьо. Никто во Флоренции не получал и сотой доли тех славословий и поэтических посвящений, что звучали в адрес Лоренцо. За время, проведенное в городе, Лука узнал — и сомневаться в этом не приходилось, — что Великолепный — «отец» республики, что только он может одаривать милостями или отказывать в них, что его восхваляют, боятся и почитают больше любого другого. Восхищались, однако, не только пышными одеяниями и роскошью — народ искренне любил своего правителя.

Мальчик локтями расчистил себе путь сквозь толпу и оказался в каких-нибудь трех шагах от кареты. Молодой Джулиано Медичи вместе с братом приветствовал людей, а позади них, за газовой занавеской, виднелось широкоскулое лицо девушки с позолоченными веками — той, что вызывала у Луки почти религиозное обожание с самого первого дня, когда она, с толстой огненной косой на плече, божественным видением явилась ему посреди улицы. Клариче Орсини грациозно ласкала персидского кота с оранжевыми глазами, сидевшего у нее на коленях. На секунду, не переставая гладить кота, она подняла голову — посмотреть на тех, кто с восторгом приветствует ее супруга. Мальчику показалось, что глаза красавицы остановились на нем, и этот мимолетный взгляд заставил его сердце шумно забиться. Он застыл бы на месте бронзовой статуей, если бы не толчки и тычки со всех сторон: пришлось плыть по улице вместе с людским морем.

Беднейшие ремесленники и торговцы, popolo minuto, в праздничном возбуждении заполняли прилегающие к собору улицы и площади; нищета сквозила везде — босые мальчишки, ревущие девчонки на руках у матерей. Девицы на выданье украсили головы венками из жасмина, мужчины достали из сундуков свою лучшую одежду. Лишь самые независимые, как Пьерпаоло Мазони, надели то же, что и всегда. На художнике были белая рубашка, темные штаны и сафьяновые башмаки, и, конечно же, неизменная тетрадка на поясе, чтобы записывать все, достойное внимания: воскресенье ли, праздник ли — с тетрадкой он не расставался никогда. Именно Мазони объяснил мальчику, что нынешние пасхальные торжества в некотором роде исторические. На одной и той же церемонии присутствовали семейства Медичи и Пацци, связанные кровными узами после женитьбы одного из молодых Пацци на Бьянке, сестре Лоренцо. Те и другие приветствовали друг друга подчеркнуто учтиво, словно старые распри померкли перед цветущей весной, которая принесла с собой запах апельсинов в цвету.

Некоторые флорентийцы с удовольствием повторяли, что Пацци стали теми, кто они есть благодаря великодушию Медичи, однако многие считали, что, не будь Медичи, именно Пацци встали бы у руля власти.

Вскоре в воздухе пополз дым и по площади прокатилось оглушительное рукоплескание: деревянная голубка скользнула по веревке и зажгла фитиль, прикрепленный к повозке с фейерверками, которую белые быки тянули от ворот Прато. Взрывы мелких петард сотрясли площадь, и небо окрасилось цветной иллюминацией.

Праздник затянулся допоздна: звенели колокола, взлетали ракеты, музыканты во главе с самим Романо Турледо наигрывали быстрые мелодии. Многие обитатели предместий среди всеобщей суматохи покинули свои бедные домики из песчаника, взяли с собой провизию, любимых кошек и собак и теперь брали штурмом каменистый левый берег Арно. Собравшись большими компаниями, достав караваи анисового хлеба и бутылки с домашней наливкой из перебродивших вишен, они ели, пили и пели, пока не засыпали мертвым сном среди зарослей падуба. Эти шумные поселяне, разложив товар под аркадами рынка, после мессы торговали всем, чем можно: пасхальными хлебцами, плетеными корзинами, веерами из перьев королевского павлина, кренделями с карамельками внутри, вокруг которых вились тучи мух, душистыми травами… Но среди торговцев, зычно выхвалявших свои товары, внимание мальчика сразу же привлек молчаливый продавец чернил, к которому подходили нотариусы и писари. Были чернила красные, как кровь христианина, чернила со следами слез для любовных писем, золотые, фосфорные — чтобы писать в темноте, невидимые — они проявлялись, только если поднести листок к огню. Последние больше всего очаровали мальчика, но не успел он пожалеть, что нет в кармане золотого, как флакончик купил какой-то аристократ средних лет. Лука с завистью наблюдал, как покупатель выкладывает шесть лир на выставленную торговцем доску. Руки его были белыми, не загрубевшими от работы, а на безымянном пальце сверкало кольцо с печаткой — огромным шестиугольным рубином. Лицо его было видно Луке лишь наполовину, но, когда тот повернулся, мальчик вздрогнул, точно узрел тварь из адского бестиария. Нос незнакомца был сломан, а от внешнего края глаза до уголка рта тянулся незарубцевавшийся шрам, рассекая верхнюю губу и обнажая ярко-красные десны. От этого пол-лица приобретало какой-то дикий, зверский вид, резко контрастируя с другой половиной — на ней читались глубокая серьезность и даже печаль.