Возмездие Эдварда Финнигана - Берге Хелльстрем Страница 35

Прежде чем получить постоянное место, Хермансон проработала в Стокгольме шесть месяцев. Не так уж и долго, но здесь, в коридоре Крунубергской тюрьмы, она бывала уже не раз. Рядом с ней шел Свен Сундквист, он молчал с тех пор, как они вышли из кабинета Эверта. Она понимала, что он привык к таким вспышкам, и, возможно, махнул на них рукой. Хотя и его, несмотря на десять лет работы бок о бок, это все-таки смущало, и он шел и думал об этом, но не хотел разговаривать, словно его здесь и не было.

Шварц сидел в камере в дальнем конце коридора. Или Фрай, как его, видимо, звали на самом деле. Но здесь, здесь он все еще был Джон Шварц. Хермансон посмотрела на табличку у двери: его имя и ниже — предписание: строгая изоляция.

Она перечитала еще раз, ткнула пальцем в надпись и попробовала вернуть Свена к действительности.

— Что скажешь об этом?

— Шварц?

— Строгая изоляция.

Сундквист пожал плечами:

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я не удивлен.

Она не выдержала и сняла записку.

— А вот я — нет. Мне непонятно. Почему Огестам предписал Шварцу полную изоляцию? Шварц в своем нынешнем положении никак не может повлиять на следствие. Почему же он не имеет права встретиться со своей женой и сыном?

— Я слышу, что ты говоришь. И согласен с тобой. Но повторяю: я не удивлен.

Хермансон повесила записку назад, та смялась, и скотч отказывался приклеиваться снова.

— Я ведь в принципе пообещала ему. Во время допроса.

— Ладно, попробуй. Если это на пользу расследованию, думаю, Огестам может и дать поблажку. Дело-то только в этом. В стратегии расследования. И ни в чем другом. Огестам и сам никогда не верил, что полная изоляция играет хоть какую-то роль. Ему, как и нам, известно, что Шварц ничего особенного не выкинет, даже если бы захотел. Но, ужесточив ему режим, он рассчитывал заставить его заговорить. Они часто так поступают, прокуроры эти. Оказывают давление, чтобы сдвинуть с места допрос и ускорить признание. Никто никогда тебе в этом не сознается, но мне-то известно, что это так.

Хермансон остановилась у запертой двери. Она не знала, кем был на самом деле тот, кто сидел внутри. Его посадили за нанесение тяжких телесных повреждений, и он фактически все признал. И вот теперь ему запретили читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор, писать и получать письма, встречаться с кем-либо, кроме своего адвоката, тюремного священника, охранников и еще парочки полицейских вроде нее самой — тех, кто занимается расследованием. Она была убеждена, что это лишние строгости.

К ним подошел один из тюремных охранников. Он заглянул в глазок, остался доволен тем, что увидел, и открыл дверь.

Джон Шварц, он же Джон Мейер Фрай, был бледен.

Он сидел на полу и смотрел на них пустыми глазами.

— Джон.

Он не ответил.

— Мы бы хотели с вами немного поговорить, Джон.

Хермансон вошла в камеру и приблизилась к нему, положила руку ему на плечо.

— Мы подождем, пока вы наденете тапки и соберетесь.

Он продолжал сидеть, только пожал плечами:

— Зачем?

— У нас есть несколько новых вопросов, которые мы хотели бы вам задать.

— Сейчас?

— Сейчас.

Они вышли из камеры и оставили дверь открытой. Они ждали, он не спешил, но все же вышел. По пути в комнату для допросов, где уже сидели Гренс и Огестам, Джон еле ноги волочил.

Он остановился на пороге, огляделся, словно пересчитал их и решил, что четверо — это многовато.

— Заходите, пожалуйста, Джон. Он замер в нерешительности.

— Ну же, Джон. Входите и садитесь.

Эверт Гренс был раздражен и не пытался этого скрыть.

— Это неформальный допрос, поэтому мы не будем говорить об умышленном причинении вреда здоровью пассажиру финского парома.

Джон опустился на единственный свободный стул в этой комнате с голыми стенами. Остальные уселись напротив него: трое полицейских и прокурор, они следили за выражением его лица, его реакцией.

— Но ты жил под чужим именем. И мы хотели бы разобраться в этом. Подковаться, прежде чем двигаться дальше. Нам хотелось бы получить от тебя… скажем так, некоторые разъяснения. Хочешь, чтобы мы разговаривали в присутствии адвоката?

Одно-единственное зарешеченное окно на противоположной стене. Больше ничего.

— Нет.

— Адвокат не нужен?

Джон покачал головой:

— Сколько раз я должен повторять — нет?

— Ладно.

Гренс посмотрел на худого мужчину в одежде не по росту. Короткая пауза, затем он продолжил:

— Для начала совсем простой вопрос? Тебе известно, Джон, что ты умер?

В комнате было так же тихо, как до того, как они все туда вошли. Джон не двигаясь сидел на стуле. Эверт Гренс довольно ухмылялся. Огестам не сводил глаз с самодовольного комиссара уголовной полиции. Хермансон чувствовала, как недовольство все возрастает, заполняя каждый уголок вокруг них и Свена Сундквиста, который уставился в пол, чтобы не видеть, как человек, сидящий перед ним, провалится в иное время.

Передо мной стоит молодой врач.

Он говорит, что я мертв.

Он подтверждает мою смерть, говорит, что Джон Мейер Фрай умер…

…что я умер в девять часов тринадцать минут в исправительном учреждении Южного Огайо в Маркусвилле.

А я тут.

Гренс надеялся на его реакцию — какую угодно, но чтобы стало ясно: негодник смекнул, что влип не на шутку.

Ничего.

Даже бровью не повел.

— Я не умер. Вы сами видите, что я живой.

Гренс резко поднялся с места, отпихнул легкий стул, так что тот опрокинулся.

— Вчера вечером и ночью мы связались с Интерполом в Вашингтоне и с ФБР в Вашингтоне и Цинциннати. Их документы показывают — и вот это я хочу, чтобы ты выслушал, черт побери, внимательно, — что ты и Джон Мейер Фрай — одно и то же лицо.

Сидевший перед ними на стуле бледный худой мужчина вздрогнул, не сильно, но они это заметили.

Это имя, он давно его не слышал, никто не произносил его уже больше шести лет.

— Итак, Фрай, согласно тем же самым документам, умер в камере в Маркусвилле, приговоренный к смерти за capital murder — тяжкое убийство шестнадцатилетней девушки. Ты сперва ее трахал, а потом всадил в нее несколько пуль. Девушку нашли умирающей на полу в доме родителей.

Джон уже не просто дрожал, теперь его трясло, тело словно колотилось в судорогах, он прошептал:

— Я любил ее.

— Ты был таким идиотом, что сбежал, а сперма-то осталась у нее внутри.