Шпион, пришедший с холода - Джон Ле Карре Страница 36

Чем внимательнее Лиз вчитывалась в текст письма тем более странным оно ей казалось. Начать, например, с того, что они словно бы знают, что она может уйти из библиотеки. Но тут она вдруг вспомнила, как Эш спрашивал, что она делает в отпуске, брала ли его в этом году и может ли, если понадобится, взять за свой счет. Но почему они не сообщают имена остальных кандидатов? Собственно, они не обязаны сообщать, но все же странно, почему они этого не сделали. А какое длинное письмо! У них в комитете вечно не хватало секретарш, и они старались писать покороче или просили товарищей звонить по телефону. А это письмо такое деловое и так хорошо отпечатано, словно было вовсе не из комитета. Но оно было подписано заведующим отделом культуры. То была, конечно, его подпись, Лиз десятки раз видела ее под документами. Кроме того, письму был присущ тот неуклюжий, полубюрократический, полумессианский стиль, к которому Лиз постепенно привыкла, так и не научившись любить его. Глупо писать о ее умении стимулировать массовые выступления уличного типа. Не было у нее такого умения. Честно говоря, она ненавидела эту часть партийной работы – громкоговорители у фабричных ворот, продажа «Дейли» на перекрестке, обход квартир перед местными выборами. Борьба за мир была ей не так противна, она имела для Лиз некоторый смысл. Всегда можно поглядеть на ребятишек на улице, на матерей с колясками, на стариков у ворот и сказать себе: «Я делаю это ради них». Вот что такое борьба за мир.

Но ей никак не удавалось так же относиться к борьбе за голоса избирателей и за тираж газеты. Может быть, тут недостаток количества переходил в качество. Куда проще собираться всем вместе, человек двенадцать, на заседание ячейки, перестраивать мир, маршировать в авангарде социализма и рассуждать о поступательном ходе истории. Но потом приходилось выходить на улицу с пачкой «Дейли уоркер» и простаивать час, а то и два, пока продашь хоть один экземпляр. Иногда она жульничала – как, впрочем, жульничали и остальные – и сама платила за дюжину экземпляров, лишь бы поскорее избавиться от них и пойти домой. На следующий день они хвастались друг перед другом своими успехами, словно позабыв о том, что сами купили все газеты: «Товарищ Голд продала в субботу вечером восемнадцать экземпляров, подумайте только – восемнадцать!» Сообщение об этом могло попасть в протокол или даже в партийный листок. В округе потирали от удовольствия руки, и при случае ее имя упоминалось в небольшой заметке о сборе пожертвований в фонд борьбы на первой странице листка. Они жили в очень тесном мирке, и Лиз хотелось, чтобы мирок этот был почестнее. Но ведь и она сама лгала себе. Должно быть, все они лгали. Но может, другим более понятно, для чего им приходится врать?

Странно, что ее выбрали секретарем ячейки. Предложил это Маллиган: «Нашего юного, энергичного и привлекательного товарища…» Он думал, что после этого она станет спать с ним. Остальные проголосовали за Лиз, потому что она им нравилась и умела печатать на машинке. Потому что считали, что она будет заниматься делом и собирать их – по выходным. Но только не слишком часто. Они голосовали за нее потому, что им хотелось превратить ячейку в маленький уютный клуб, славный и революционный, но без лишней суеты. От всего этого разило жутким мошенничеством. Алек, кажется, понял это – он просто не принял ее дел всерьез. «Одни заводят канареек, другие вступают в партию», – сказал он однажды и был прав. По крайней мере в том, что касалось Южно-Бэйсуотерского района. В окружном комитете это тоже все прекрасно понимали. Вот почему и удивительно, что выбрали для поездки именно ее, ей трудно было поверить, что сделал это округ. Единственным объяснением был Эш. Может, он положил на нее глаз? Может, он вовсе не голубой, а только кажется таким?

Лиз беспомощно дернула плечами – жест, свойственный одиноким людям, находящимся на грани нервного срыва. Как бы то ни было, она сможет побывать за границей, поездка была бесплатной и сулила много интересного. Лиз никогда не бывала за границей, и за свой счет ей такую поездку было бы не осилить. Она наверняка получит большое удовольствие. Правда, у нее есть определенное предубеждение против немцев. Лиз знала – ей не раз говорили об этом, – что в Западной Германии милитаризм и реваншизм, а Восточная Германия – миролюбивая и демократическая. Но Лиз не верилось в то, что все дурные немцы собрались в одном государстве, а все хорошие – в другом. Ее отца убили дурные немцы. А может быть, партия выбрала ее именно поэтому – в качестве щедрой репарации за прошлое? Может быть, об этом думал тогда Эш? Ну конечно, вот и разгадка. Лиз почувствовала глубокую благодарность к партии. Они удивительно порядочные люди, и Лиз горда, что входит в их ряды. Она выдвинула ящик стола, где хранила в стареньком школьном ранце партийные документы и взносы, вставила лист бумаги в допотопный ундервуд – ей прислали его из комитета, когда узнали, что она умеет печатать, ход у него был скачущий, но в остальном машинка исправная, – и напечатала милое благодарственное, письмо, извещавшее, что она готова поехать. Комитет – прекрасная организация, строгая, благосклонная, безличная и вечная. Какие хорошие, добрые люди. Борцы за мир. Задвигая ящик, Лиз заметила визитную карточку Смайли.

Она вспомнила маленького человечка с серьезным морщинистым лицом, вспомнила, как он спросил, стоя в дверях: «Партия знает про вас с Алеком?» Как глупо она себя вела. Ладно, поездка хоть немного отвлечет ее.

Остаток пути Фидлер и Лимас ехали молча. В темноте холмы казались черными и изрытыми пещерами, свет фар пробивался сквозь мрак, подобно судовым прожекторам в море.

Фидлер припарковал машину возле конюшни, и они направились к дому. Они были уже на пороге, когда сзади кто-то громко окликнул Фидлера. Обернувшись, Лимас различил в сумерках метрах в двадцати от них троих мужчин, которые, по-видимому, дожидались их.

– Чего вам нужно? – спросил Фидлер.

– Поговорить с вами. Мы из Берлина, – крикнули в ответ.

Фидлер заколебался.

– Где этот чертов охранник? – пробормотал он. – На главном входе должен стоять охранник.

Лимас ничего не ответил.

– Почему не горит в доме свет? – снова спросил Фидлер, а потом с явной неохотой направился к мужчинам.

Лимас подождал секунду-другую, но ничего не услышал и прошел через темный дом в пристройку. То была убогая хижина, лепившаяся к стене дома и скрытая с трех сторон от посторонних взоров зарослями молодого ельника. В пристройке были три проходные спальни, не разделенные даже коридором. В средней спал Лимас, а в клетушке ближе к дому – оба охранника. Кто обитает в третьей спальне, Лимас не знал. Один раз он попытался открыть ведущую туда дверь, но она оказалась заперта. На следующее утро на прогулке он заглянул в просвет между шторами и увидел., что там тоже спальня. Охранники, повсюду следовавшие за ним на расстояние метров пятидесяти, еще не вышли из-за угла дома, и Лимас успел глянуть в окно. В комнате стояли узкая застеленная кровать и небольшой письменный стол с бумагами. Лимас понял, что кто-то со свойственной немцам дотошностью следит за ним оттуда, но он был слишком опытным разведчиком, чтобы волноваться из-за дополнительной слежки. В Берлине слежка была обычным делом, куда хуже, если ты не мог обнаружить «хвоста», – это означало, что либо противник перешел к более изощренным методам работы, либо ты просто утратил бдительность. Обычно он замечал их, поскольку знал в этом толк, был наблюдателен и имел хорошую память – короче, был профессионалом. Он знал, какую численность нарядов предпочитает противник, знал его приемы, его слабости, выдававшие его секундные промашки. Лимаса не волновало то, что здесь за ним следят, но сейчас, войдя в спальню охранников, он заподозрил что-то неладное.