Черная тропа - Оса Ларссон Страница 38

В последующие недели я делаю три рисунка дровяного сарая, с толстым слоем снега на крыше. Рисую черную тьму вокруг его маленьких окон, украшенных морозными рисунками. Только мы с мамой понимаем, что на самом деле я рисую Насти. Он лежит там внутри, в коробке.

— Тебе надо снова начать рисовать, — сказал Маури.

Эстер поменяла блины на штанге, взглянула на свои ноги. Бедра стали заметно объемнее. За счет квадрицепсов. Надо есть больше белка.

Маури разыскал несколько рисунков тетушки Эстер, сестры ее приемной матери. На одном она сидит на кухне и с отчаянием смотрит на телефон. На другом — лежит на диване и с довольным лицом читает роман. В одной руке у нее большой нож, на который насажены куски вяленого мяса.

Он чуть было не спросил Эстер, общается ли она с тетей, но не стал. Они одна сатана — что тетка, что приемный отец.

Эстер сгибала ноги под штангой. Она посмотрела на Маури. На морщинку, которая на мгновение пролегла между его бровей. Он не должен сердиться на тетушку. Куда ей деваться? Она такая же бездомная, как и Эстер.

Время от времени тетушка приезжает к ним в гости в Реншён. Обычно все начинается со звонка маме.

На это раз звонки продолжаются целую неделю. Мама ходит, зажав трубку между ухом и плечом, пытаясь до всего дотянуться.

— Угу, — говорит она в телефон и тянется к раковине с посудой, помойному ведру и собачьим мискам. Она не может сидеть без дела и разговаривать, это просто исключено.

Иногда она восклицает:

— Какой же он идиот!

Но по большей части мама молчит. Подолгу слушает. Из трубки доносится, как тетушка горько плачет на другом конце провода. Иногда она ругается.

Я приношу маме удлинитель. Отец раздражается. Его дом оккупирован этими бесконечными телефонными разговорами. Когда раздается очередной звонок, он встает и демонстративно выходит из кухни.

Однажды мама говорит:

— Марит приедет.

— Так-так, ей опять приспичило, — отвечает отец.

Он натягивает комбинезон для езды на скутере и уезжает, не сказав, куда направляется. Возвращается поздно, после ужина. Мама подогревает ему еду в микроволновке. В доме царит молчание. Не будь везде так холодно, мы с Антте сбежали бы в ателье или в мансарду, где лежит замерзшее белье и на стеклах красуются морозные узоры.

Но теперь мы вынуждены сидеть на кухне. Мама моет посуду. Я перевожу взгляд с ее спины на настенные часы. В конце концов, Антте встает и включает радио. Затем идет в гостиную и включает телевизор. Однако все звуки теряются в напряженной тишине. Отец зло косится на телефон.

Я все равно рада. Тетушка очень красива. У нее всегда с собой целая сумка косметики и духов, которые она разрешает мне попробовать, если я обещаю обращаться с ними осторожно. И мама становится другой, когда приезжает тетушка. Чаще смеется всяким глупостям.

Если бы я по-прежнему умела рисовать, нарисовала бы все ее портреты заново. Она могла бы выглядеть на них так, как ей нравится. Как маленькая девочка. Рот мягче, меньше черточек между бровей и вокруг рта. И я не стала бы отображать сеть тонких морщин, которые веером расходятся от наружного угла глаза к высоким скулам. Дельта слез.

Тетушка приезжает поездом из Стокгольма. Дорога занимает всю вторую половину дня, весь вечер, всю ночь и еще полдня.

Я стою в гостиной на втором этаже, где мама с папой спят по ночам на раскладном диване. Антте спит на диване на кухне. У меня у одной есть своя комнатка — крошечная каморка, где помещаются только кровать и стул. В ней есть окно, но оно расположено так высоко, что нужно встать на стул, чтобы выглянуть наружу. Иногда я стою так и смотрю на рабочих железной дороги, которые приходят в своих желтых комбинезонах и возятся со шпалами. У меня отдельная комната, потому что я приемный ребенок.

Но сейчас я стою в гостиной, прижав нос к оконному стеклу. Я могу увидеть тетушку — для этого надо только закрыть глаза.

Дело происходит в разгар зимы. Стокгольм — как акварель в светло-коричневых красках на размытой дождем бумаге. Черные мокрые стволы деревьев, тонкие чернильные линии.

Я вижу Марит в поезде. Иногда она запирается в туалете и украдкой курит. В остальное время она сидит и смотрит в окно. Дома за домами. Леса за лесами. Душа в настроении возвращения домой.

Иногда тетушка вынимает мобильный телефон и смотрит на него. Связи нет. Возможно, она все же пыталась позвонить. Пиликание сирены на железнодорожных переездах, где теснятся в ожидании машины.

Денег у нее хватило только на сидячее место. Марит закутывается в пальто, как в одеяло, и засыпает, прислонившись к окну. Электрическая печь работает на всю катушку. Пахнет горящей пылью. Ее узкие ступни и лодыжки в нейлоновых колготках, торчащие из-под пальто, лежат на сиденье напротив, обнажая ее хрупкость и ранимость. Поезд покачивается, свистит и грохочет. Это так похоже на жизнь до рождения.

Мы с мамой встречаем Марит на перроне в Реншёне. Тетушка — единственный пассажир, который выходит на этой станции. Снег на платформе не убран. Мы с трудом пробираемся через сугробы. Синие вечерние сумерки. Хлопья снега застревают под сумками.

На Марит чуть больше косметики, чем обычно, и голос звучит чуть веселее, чем нужно. Она болтает, прыгая по глубокому снегу. В легком пальто и изящных сапожках она тут же успевает замерзнуть. Шапки на ней тоже нет. Я тащу за собой ее чемодан. Он оставляет в снегу глубокий след.

Увидев наш дом, тетушка радостно смеется. С одной стороны снегу намело до окна во втором этаже. Мама рассказывает, как однажды утром на позапрошлой неделе отцу пришлось вылезать в это окно — им с Антте понадобилось четыре часа, чтобы откопать входную дверь.

Тетушка привезла с собой подарки. Мне — дорогой альбом для акварелей, с проклеенными страницами. Мама убеждает меня расходовать листы потихоньку, затем слегка попрекает тетушку — это слишком дорогой подарок.

Поначалу тетушка желает поесть такую еду, какую они с мамой ели в детстве. Мама делает суовас, [21]пудинг и оладушки с кровью, скоблянку из лося, а по вечерам тетушка режет тонкими ломтиками вяленое оленье мясо и ест его, болтая без умолку. И еще они пьют вино и другое спиртное, которые тетушка привезла с собой в качестве подарка.

Папа включает обогрев в гостиной и смотрит по вечерам телевизор, а мама и тетушка допоздна сидят на кухне и разговаривают. Иногда Марит начинает плакать, но в нашей семье принято не замечать слез и делать вид, что ничего не произошло.

— Тебе часто приходится переезжать туда-сюда, — говорит отец, заходя в кухню, чтобы подлить себе в стакан тетушкиного виски. — Может, тебе завести себе домик-прицеп?

Тетушка и бровью не ведет, но я вижу, как ее зрачки сужаются и становятся похожими на следы от иголки.