Ночной карнавал - Елена Благова Страница 38

Чулки рвутся с хрустом. Панталоны зияют дырами. Кружева сползают. А что там, под кружевами?!.. Зрачки обволакивает тьма. Веселое искусство у нас, девки!.. Веселая наша страна, Эроп!.. В Веселом Доме мы все живем, и крепко сколочены его стены, и гудит от танцев пол и потолок, и пускаются с нами в пляс старые солдаты и молодые воры, а вон тот плясать не может, ему ногу прострелило давно, она укоротилась ровно вдвое, отрезали в госпитале, — он видел другие пляски, и он корчился и дергался под летящими осколками между взрывов. Он видел Танец. А мы что. Мы танцорочки. Мы хотели любить его. Но, наверно, ему отрезали и кое-что другое.

Веселые девки, ну, вы мокры уже до тайников; сколько вы еще сможете выдержать?!.. Каре, стройся! Шагом марш!.. Взад, вперед! По сцене! Без сцены! Буянят оборки! Летят красные снега! Машут крыльями синие птицы! Птица, в тебя выстрелят — и нет тебя. Лишь шкурка. Перья. Чучело, набитое ватой. Танцуйте до плахи! До топора! До выстрела! А музыка будет играть. И вы не остановитесь. Вы будете плясать до тех пор, пока не упадете.

Упала!.. Рози упала!..

Ах, сука. Ну, будет ей. Жалованья мадам не даст.

Унесите ее! Танцуйте дальше! Там, тара-тара-там, там! Целованы по пьяни, в исподнем — из приютов, больниц, из подворотен, из хижин, из-под мостов, танцуйте, Каро, Мюзетт, Шарлотта, в чаду и дыму, в оскалах кабаньих морд, в блеске клыков! У попугаев ара не пестрей наряды, чем у вас юбки с тысячью оборок. Оттанцевать — до жара и бреда… и закрыть глаза… и умереть…

Умереть тебе не дадут. Умереть — слишком большая роскошь.

Горбун, зачем ты гладишь рукой тайный атлас моего платья. Зачем твоя рука волнует меня. Я привыкла; меня на пушку не возьмешь. Рядом граф. Он дышит за спиной. Я должна тебя оттолкнуть. Зачем так визжит девчонка на сцене, взбрасывая ноги в безумном канкане?!

Мадлен стояла, зажатая колышащейся маятником толпой, ее обдавали запахом мятных пряников, курева, нюхательного табака, дешевых духов, вина, водки, помады, острого, как перец, пота. Она глядела на девицу, выбрасывавшую ноги впереди канканирующего каре. Девица была не из красивых. Скорее уродлива: толстый кривой нос, большой утиный рот. С залысинами, с бородавкой над верхней усатой губой. Дылда. С таким ростом надо играть в модный большой теннис. Прыгать с вышки в воду. Сниматься в синема в мужских ролях. Идти в армию. Говорят… она где-то читала… один из Царей страны Рус был такого же роста… когда он входил в избу, то нагибался, будто искал гриб или ягоду… кланялся притолоке… матице… что за дикие слова — матица, притолока… откуда они…

— Э-э-э-эй! — заорала со сцены танцующая дылда. — Ты! Синеглазка! Сюда! К нам!

Ворох цветов сыпался на доски сцены. Жизнь была цветком, и его растеребили. Оборвали по лепестку. А трубы! А скрипки! Нету с ними сладу! Рвут табачный воздух! Режут ножами духоту! Накалывают на вертел смех, слезы! Танцуйте, девки, до упаду! Авось пройдут они — эти годы, эти гудки на работу, эти фабричные ранние смены, эти левые и правые фланги, эти каре, эти: шагом марш! Смирно!.. Равняйсь!.. — а битва впереди, а мы все молимся, чтоб ее не было никогда, а она будет все равно, будет! Великое сражение! И люди будут сперва брать под козырек, а потом рвать ворот военной гимнастерки, ловить губами небо, вцепляться зубами в нить пуговицы, в удавку, в последнюю, предсмертную еду, — авось они прейдут, народы, построившиеся в шеренги и армады, ведомые на заклание, как скоты, — каждый век такой, и прошлый был не слаще, и грядущий будет не легче, — дрожит твоя рука, человек! Ты народ, и ты пляши! Ты так и пройдешь по миру в пляске! Под выстрелами, под картечью! Под пулями и взрывами! Задирая ноги, облитые кровью! Задыхаясь от газовых атак! Корчась в судорогах! И там… в будущем… там будут все сыты и пьяны! Всяк! Каждый! И псы! И кошки! И голуби! И люди! Танцуйте, девки-длинноножки, для них грубый, неприличный, нахальный канкан! Погибнем в роскошестве! Умрем в пиршестве! А спину выгнем! И отхлебнем рому! И вольем в пасть коньяку! И выбежим! И спляшем — в последний раз — выше ноги, выше! — там! Там! Тара-тара! Там! там!.. — в невыносимой жаре — в лютом холоде — во вьюге площадей — в дождях, закрывающих вдовьим платком небо и Солнце — в наотмашь бьющих в глаза солнечных лучах — среди каменых стен и высоких башен — среди родных простых людей — среди царей и знати — плевали мы на них! — не зажимая нос от вони — не отворачивая лица от грязи — видя ложь насквозь — плача над красотой — и спереди, и сзади все в цветах, лентах, оборках, рюшах, кружевах, плюмажах — несчастные шлюхи — великие княгини — королевны древнего рода — уличные торговки с двумя похабными словами в гнилых зубах — неутомимые танцорки — что в постели, что на панели — на мокрых от дождя камнях — на загробной мостовой — на цирковых опилках — Мюзетта, Жанетта, Лизон, Надин, Вивьен, Жоржетта — а была еще Машка из земли Рус, да сплыла — болезнь подцепила — спляшем, дрожа от холода и бесповоротности — при полном параде: с улыбкой на устах, только с улыбкой на устах. Какая у тебя улыбка на устах, ты, синеглазенькая из толпы! Ты наша. Мы тебя сразу узнали. К нам!

Мадлен вздрогнула, как от удара бичом. Поняла. Заработала локтями. Проталкивалась. Ближе к сцене. Ближе. Они позвали ее танцевать! Они признали ее!

Это ее канкан. Она покажет сейчас им всем, где раки зимуют.

Граф заорал:

— Дура! Сумасшедшая! Куда! Назад!

Художник стоял, дрожа, и прижимал к губам свою руку, миг назад прикасавшуюся к Мадлен. К ткани ее платья. К ее телу.

Граф ненавидящим взглядом поглядел на него.

— Убирайтесь, — выговорил он. — Исчезните.

— Не собираюсь, — сказал горбатый человечек, пристально глядя на графа. — Я собираюсь познакомить вашу даму с моими подругами. Они забавные. Ей с ними будет весело. Кроме того, я хочу писать вашу подругу в обнаженном виде.

Граф толкнул горбуна кулаком в грудь.

— Пошел вон. Я видел, как ты гладил ее по животу. Этот живот не твой. Он принадлежит мне.

— Он мой, — твердо сказал человечек. — Вы дурак. Я художник. Мне принадлежит все, что я вижу и люблю. Моему глазу. Моей кисти.

— Твоему…

— Ну да. Ведь я мужик, сударь. А мужику все принадлежит. Он стремится всем завладеть. И вы не бойтесь меня. И никого другого. Чем больше вы боитесь, тем быстрее она от вас уйдет.

— Это я брошу ее, как спичку… когда пожелаю.

— Детская игра. Вы никогда не переиграете стихию. Ваша… — он осекся, помолчал… — буря, вихрь. Она непредсказуема. Она ни в чьей власти. Вон она, глядите! Пока мы с вами делим ее шкуру, она…

Она танцевала. Девки втянули ее в середину канканирующей кучи, и она старательно вздергивала ногами. Платье на ней было короткое, на фоне пышных пионов и астр она гляделась бедным васильком. Девки кричали: класс! Высший класс!.. Давай!.. наддай!.. Она наддавала. Щеки ее запылали. Это было как в любви. Лучше. Горячее. Кто научил тебя так бешено плясать?!.. Павлин. Меня научил плясать павлин. Я выдергивала у него из хвоста перья, а он клевал меня в задницу. И вдруг выстреливал всем радужным хвостом сразу. В меня. Я падала навзничь. Павлин наступал лапой мне на грудь. Я раздвигала ноги. Глядела на радугу рыжего, синего, золотого, снежного, малиново горящего, бьющегося, пылающего. Грудка павлина блестела иззелена-золотым. Он был Царь. Я была Царица. Он оплодотворял меня. Я стонала. Мне было больно и сладко. С Царями так всегда. У него торчала на синей головке корона. Маленькая золотая корона, на каждом зубце — золотая горошина. Он, чтобы я не видела, как изливается семя, закрывал мне глаза крылом. Но и во сне я зрела перед собою радугу. В кромешной черноте.

Конец ознакомительного фрагмента