Без шума и пыли - Леонид Влодавец Страница 38

— И что, ее могут поставить?

— Конечно! То есть ее обязательно поставят. На фига тогда заказывать?!

Вредлинский уже более-менее пришел в себя и подумал, будто речь пойдет о пьесе для какого-нибудь самодеятельного народного театра в Доме культуры или заводском клубе. Но Павел назвал театр, имя которого было у всех на слуху. И режиссера, чью фамилию хорошо знали не только завзятые театралы, но самые простые смертные, которые ходят в театр раз в квартал, а то и раз в год.

— Он?! — Эмиль не поверил своим ушам. — Он меня поставит?! Шутишь, что ли?!

В этот момент он был убежден, что гнусный Пашка его попросту разыгрывает.

— Поставит он тебя, поставит! — ухмыльнулся Манулов. — Ему спустили ЦУ из Минкульта, что, мол, надо обновить репертуар и дать свежую пьесу для молодого зрителя. Воспитывать, так сказать, культуру чувств молодого строителя коммунизма. Проект Программы партии читал? Там есть такой раздельчик «Моральный кодекс строителя коммунизма». Так вот, постарайся от него не отклоняться. Только все надо делать быстро, понял?

— В каком смысле «быстро»?

— Да в самом прямом! Пьеса через две недели нужна. Так что думать некогда. Ну, возьмешься?! Учти, другого шанса у тебя не появится! Скажешь «нет» считай, что мы больше незнакомы.

Именно эта последняя фраза заставила Эмиля согласиться, хотя он был вовсе не уверен, что сумеет написать пьесу. Он вообще за последнее время отвык писать что-либо, кроме рецензий на занудные учебные сценарии. Но он отчетливо понимал: да, это последний шанс выбиться из серости и реализовать себя. Если он не сумеет, то сильно подведет Пашку, и тогда все, никакой надежды уже не останется. Шутка ли, пьеса-то ведь не иначе в качестве подарка XXII съезду готовится!

Вообще-то, Эмиль уже имел кое-какое представление о том, насколько долго и волокитно утверждается и согласуется все, что предназначено для зрителей и читателей. Самые обычные учебные фильмы для школ, в которые даже при желании не вмонтируешь ничего крамольного, требовали чуть ли не десятка виз от разных инстанций. А тут пьеса, спектакль, да еще в театре, куда ломится публика и ночи за билетами выстаивает!

Тем не менее он взял на работе отпуск за свой счет, вынул из письменного стола пухлую папку, наполненную собственными неоконченными рукописями — большей частью нашкрябанными еще в институтские годы, и сел за доставшуюся от отца пишущую машинку «Рейнметалл». Эта компактная, сверкающая черным лаком и хромированными деталями машинка казалась ему тогда верхом совершенства, гостьей из какого-то прекрасного будущего, куда он, работая днями и ночами, изо всех сил стремился попасть. Он словно бы бежал по перрону за постепенно набирающим ход поездом, пытаясь догнать хотя бы последний вагон. Сумасшедшая гонка!

У него даже сюжета в голове не было. Первые полдня он потратил только на то, чтоб пересмотреть все свои прежние незаконченные опусы. Там было кое-что с романтическим уклоном, но ничего такого, что можно было переработать в пьесу. Или хотя бы принять за основу. Имелось лишь несколько удачных фраз, которые, как показалось Вредлинскому, могли бы хорошо прозвучать со сцены. Одну из них произносил парень, другую — девушка, третью— умудренный жизнью пожилой человек, четвертую — партийный секретарь. И все! Никакого иного задела у Эмиля не было.

Тем не менее, оттолкнувшись от этих фраз, Вредлинский накрутил вокруг них четыре интенсивных, острых диалога. В них Эмиль перелил все, что накипело на душе, конечно, придав всему этому звучание, вполне соответствующее последним постановлениям. Потом нашел способ, как связать эти диалоги между собой… и получилась пьеса. Правда, ни драмой, ни трагедией, ни тем более комедией ее назвать никто бы не решился. Ни в один из классических жанров сюжет не вписывался.

Наверно, ее можно было назвать «комсомольской мелодрамой что ли.

Действие происходило, конечно, в Сибири, на стройке некой крупнейшей в мире ГЭС. Вредлинский, разумеется, ни на таких стройках, ни вообще в Сибири отродясь не бывал, да и не собирался туда ехать. Но зато он читал газеты, в которых обо всем этом писали. Ни одного первостроителя-комсомольца он в глаза не видал, но хорошо знал и манеры, и язык тех рабочих пареньков, которые жили с ним в одном дворе. Только, конечно, надо было из их речи убрать мат.

События в пьесе были выстроены до ужаса бесхитростно и даже примитивно, но оттого казались очень жизненными и достоверными. Бригадир бетонщиков (о том, что такая специальность существует, Вредлинский узнал только в процессе работы над пьесой) влюблен в передовую сварщицу, а та — в молодого инженера-прораба, разумеется, сторонника широкого внедрения новаторских методов строительства (на то, чтоб понять, какие методы нынче считаются новаторскими, Вредлинский потратил три часа, включая время, ушедшее на чтение одного из номеров «Строительной газеты»). Конечно, новаторство с трудом пробивает себе дорогу, закоснелый бюрократ-начальник запрещает работать по-новому, но неутомимый прораб решает поставить эксперимент и доказать свою правоту. Положение осложняется еще тем, что отвергнутый сварщицей бригадир, шибко расстроившись, сквозь пальцы смотрит на тех, кто нарушает трудовую дисциплину, а как следствие — ухудшает качество бетонных работ. В результате где-то что-то прорывает, бригадир, спохватившись, проявляет героизм, заделывая пробоину. Потом его самого уносит водой, но отважный инженер бросается в реку, вытаскивает пострадавшего и доставляет в медпункт. Тем временем вредный бюрократ сваливает всю вину за прорыв воды на инженера-экспериментатора, 'обвиняет во вредительстве и грозит отдать под суд. Собирается партком стройки, где есть и сторонники, и противники инженера. Дело доходит до кульминации, когда лишь чистосердечное признание бригадира в том, что именно он не проследил за своими бетонщиками, которые нарушили технологию, может спасти инженера от незаслуженной кары. Конечно, все кончается хорошо: бригадир сознается, за геройство, проявленное при ликвидации прорыва, его прощают, и вдобавок оказывается, что в него давно влюблена фельдшерица из медпункта, куда его доставил инженер. Под конец, разумеется, веское слово— ту самую четвертую фразу из «задела» Вредлинского

— произносил секретарь парткома.

Работа над пьесой пошла так споро, что у Эмиля даже осталось время на то, чтоб перепечатать свое творение набело, да и вообще он уложился в двенадцать дней. Неужели получилось?

Нет, он в это не верил. Когда Вредлинский набирал Пашкин телефон, у него руки тряслись. И потом, когда вез рукопись в театр, где работал Манулов, терзался мучительными сомнениями. А что, если Пашка поглядит на его писанину и скажет:

«Нет, Емеля! Это не фонтан. К тому же я, извини, подстраховался, мы уже нашли толкового молодого…»

Но все прошло на удивление просто. Пашка лениво перелистал странички вряд ли он прочитал что-нибудь! — и сказал: «Годится!» Потом они пошли в бухгалтерию, и там Вредлинскому выписали аванс, который ему показался невероятно огромным, — 500 рублей. 20 сиреневых 25-рублевых купюр! До этого Эмилю доводилось держать в руках только красненькие десятки…