Леший - Николай Старинщиков Страница 38

– Сколько лет…

Я смотрел на друга и не узнавал. Напрочь стоптался человек: и рост не тот, и всё остальное, и выправка. Что с тобой стало, матрос?

– Никогда не узнал бы, – бормотал Чачин, качая головой.

Он будто хотел вызвать ответную реакцию, но я был сдержан. Приятно и даже радостно видеть знакомого живым и невредимым, но это как на войне: раздаётся команда «по коням», и мимолетная встреча позади. Чачин согнулся вопросительным знаком и трясет головой, словно маятником. Он вспоминает.

Я соглашаюсь:

– Да, да. Конечно, это невозможно забыть…

Мы учились в начальной школе. Переросток Миша Бянкин от скуки ронял на пол карандаш и в его поисках ползал потом возле учительского стола, заглядывая молоденькой Валентине Ивановне под подол. В классе вдруг раздавался смех. Белокурая учительница ничего не понимала.

Чачин мог испортить мне всю погоду и перемешает карты. Он перевернет вверх тормашками всю колоду. Судя по трясению головы, не может не перевернуть. Жаль. Теперь в поселке будут знать: «Кожемякин явился в отпуск. Никого из друзей еще не навестил, но в больницу попасть успел. Реку носом бороздил – потому лежит теперь пластом… Сам полковник, но, говорит, генерала обещают дать…» С этой секунды Чачин страшнее мины замедленного действия. Для кого-то он, может, не мина вовсе, а клад бесценный. Наткнись на него заинтересованное лица, и Кожемякин – вот он, на ладони. Для деревенских ни для кого не секрет, что тетка Анна Аникина – это мать Тольки Кожемякина, парня из Москвы.

Я вынул из пакета глазные капли. Чтобы капать себе их в глаза – не так это сложно. Лечиться можно и амбулаторно. Вместо этого меня законопатили в стационар и не говорят, когда выпишут. Лечение тянется третий день, улучшений никаких, и это уже надоело. Тоска болотная в период лета.

Из стационара вышел к подъезду врач.

– Вы здесь? – сверкнул медик ядовитыми зубами. – Между прочим, вы нарушаете режим. Мы положили вас сюда только из необходимости…

– Больше не повторится, – дурашливо отчеканил я, неожиданно решив сегодняшним же вечером удрать в неизвестном направлении.

– Леша в ограде работает, – говорила мать, – при больнице. Я тебе, Толя, писала.

Чачин кивал, всё больше трясясь.

– Надо нам встретиться, как-нибудь посидеть, – повторял он. – Всё-таки друзья…были.

– А хоть сегодня, – осмелел я, заметив, что лечащий отправился в хозяйственный блок. – Приходи к нам домой. Я отпрошусь. Не такое у меня сильное заболевание, чтобы отлеживаться. И мужиков остальных прихвати. Можешь?

Чачин мог. Он достанет их хоть из-под земли и часикам к семи будет. Потом он вдруг вспомнил, что в хирургическом отделении течет кран.

– Пока, – сказал он и протянул руку.

– Тебе же лечиться надо, – хмурилась матушка. – У тебя же глаза…

Чачин ушел. Матушка вздыхала, глядя на половицы крыльца. Ей тоже пора.

– Иди, мама. Вечером поговорим, – сказал я и, забрав из ее рук медикаменты, ушел в стационар. Благополучие одиночества закончилось. Скоро пройдет слух: Кожемякин приехал, но почему-то всех избегает. Заелся, видеть никого не хочет…

Вечером в домик матери пришли мужики с Чачиным. Я оказался четвертым. Накрытый стол ждал гостей, а хозяин был выздоровевшим, он сам себя вылечил. Поднявшись в стационар, я сначала обработал глаза каплями. После того как слезы унялись, стеклянной лопаточкой положил мазь под веки. Вскоре, через какой-нибудь час, зуд прекратился. Удачным оказался диагноз, а также и рецепт, выписанный собственноручно. Зачем только в больницу обращался, время терял. Зато встретил там Чачина.

Мы выпили по первой и нехотя закусили, а закусив, налили по второй и по третьей, вспоминая теперь не только учительницу Валентину Ивановну, но и всех остальных обоего пола – кто и где живет, да и жив ли еще, чего в жизни достиг. Мало ли чего кто достиг! Так ли уж это важно! Главное – человеком будь и на чужое не зарься…

– Мужики, хотелось бы попросить об одолжении, – произнес я.

Ребята навострили уши – не денег ли намерен просить полковник. Долги по нынешнему времени – самое последнее дело. Дашь в долг, а потом сам чувствуешь себя должником. Я молчал. Ребята волновались.

– Просьба моя простая: вы меня никогда здесь не видели и вообще с Кожемякиным незнакомы, – произнес я с трудом.

Ребята сверлили меня взглядом с трех сторон.

– Ничего плохого, конечно, не думайте. Пока что всё хорошо. Так надо. Больше ничего не могу вам сказать.

– Военная тайна, что ли?

– Так лучше для всех нас. Я вас всех помню и люблю. Пожалуйста, не думайте, что я совершенно забыл товарищей. Мы еще встретимся и не раз. Будьте так добры, запомните…

Друзья обещали. Никто из них не знает парня по имени Кожемякин.

– Может, помочь чем? – спросил, жмурясь, Колька Михеичев.

– Вот именно, – подтвердил Пашка Федин.

– Не надо! – отказался я решительно. – Сам справлюсь. Я на службе у государства. У него не один я такой. У нас целая система, – прихвастнул я. Пускай думают: нас в здешних местах притаилась целая дивизия.

– Но если надо – поможем, – вновь сказал Колька, улыбаясь. Берданка до сих пор шариками бьет. Помнишь?

– Ничего не надо…

Для них же лучше. Они предупреждены. Им известно всё и ничего. Они не должны болтать лишнего ни с кем, кто бы ни спросил. Несомненно, это лишь подогревает любопытство, поскольку неизвестна причина. Для чего-то вдруг Тольке Кожемякину понадобилось играть в шпионы. Странно. Несколько раз друзья попробовали настроить меня на откровение, но это им не удалось. Я лишь по-рыбьи раскрывал рот и качал головой: не пытайтесь, ребята.

После пятой рюмки я как-то сразу потерял им счет, и разговор перешел на «политику». Вначале ругали «мирового жандарма», затем беззубое наше правительство и, наконец, приступили к местной олигархии. Местное начальство обвиняли во множестве грехов. Друзья говорили о том же, что и ребята в милиции. Это был гротеск: впереди всех на белом коне в серых яблоках сидел Сухофрукт – олигарх № 1, банкир. Вторым медленно выступал Политик. Это был пеший человек, вооруженный мечем и щитом. Далее следовали три второстепенные фигуры, без которых, однако, гротескный орнамент терял причудливость.

Мы продолжали сидеть. При необходимости друзья могли у нас заночевать, чтобы с утра сразу же похмелиться, не отходя, как говорят, от кассы. Всё так и было бы, не залай во дворе собака. Кого-то несло на ночь глядя. Я вышел в сени: на крыльце стоял Иванов.

– Михалыч, надо поговорить, – произнес он тихо. – Без свидетелей…

– Да хоть здесь, – указал я на дверь. – У меня от товарищей тайны нет.

Но оперативник спустился с крыльца, косясь в проем приоткрытых ворот. Гуща сидел за рулем. Иванов позвал меня в глубь двора и остановился.