В компании куртизанок - Сара Дюнан Страница 39

Но, к моему удивлению, меня ждет совсем иное — радостное возбуждение.

Я еще из-за двери слышу их оживленную болтовню. Моя госпожа давно проснулась, одета, а напротив нее на кровати сидит Коряга.

— Ах, Бучино! Погляди, что мне принесла Елена: крем для сохранения белизны кожи.

— Как мило с ее стороны.

Коряга оборачивается на мой голос, и мы глядим друг на друга. Впрочем, разумеется, это я гляжу — за нас обоих. Сегодня ее глаза широко раскрыты — это две бездны, затягивающие в себя. Не прошло и недели с того дня, когда мы с ней чуть не сцепились над этой самой кроватью, и вот она снова вошла в львиное логово. Она отважна, я не могу этого не признать, и ей удалось развеселить мою госпожу, когда веселиться нет ни малейшего повода, и это тоже немалая заслуга.

— Она пришла предложить нам помощь, если мы нуждаемся в ней.

— Что ж, мне остается только пожелать, чтобы у нас были деньги — платить ей… вам за работу, — говорю я, запинаясь, потому что присутствие этой женщины по-прежнему приводит меня в замешательство.

— О, она не просит платы. Она предлагает нам дружбу после той беды, что с нами приключилась. Правда, Елена?

Моя госпожа улыбается и берет ее за руку, и мне кажется, даже слепая должна ощущать тепло этой улыбки сквозь пожатие.

— И вот, пока мы тут разговаривали и я рассказывала о том, что случилось нынешней ночью, мне в голову вдруг пришла замечательная мысль. Ах, Бучино, тебе тоже понравится! Это просто великолепно! Сколько у нас осталось денег? Сорок дукатов — так ты, кажется, говорил?

— Я… — Даже если мы с Корягой теперь закадычные друзья, я ни с кем не хочу делиться нашим глубоким унижением. — Я… не знаю.

Коряга мгновенно распознала в моем голосе то, что иной прочел бы глазами, и, высвободив свою руку, натянула на плечи платок — тот самый, что мы ей подарили.

— Мне пора. Я… Меня ждут на другом конце города, у одной женщины не перевернулось в срок дитя во чреве. — Она кланяется Фьямметте, потом поворачивается ко мне. — Когда я вам понадоблюсь, синьор Бучино, пришлите за мной, и я приду.

Моя госпожа так возбуждена, что ей едва хватает терпенья дожидаться, когда за Корягой закроется дверь.

— Ну же! Сорок дукатов — верно?

— Да, — говорю я, — сорок…

— Прибавим еще девять из кошелька того купца. Его медальон — дешевка, я в этом уверена, а кинжал евреи не возьмут. А как насчет нашей книги? Петрарка с потайным замком, что потерял Асканио? Боже мой, мы ведь так долго таскали ее с собой, и пусть он истрепался, все-таки золотое тиснение и серебряные застежки чего-то да стоят — это же лучшее произведение римских печатников! Ведь книжку-то еврей примет, а?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Мы даже раскрыть ее не можем.

— Можно взломать замок.

— Но это же уменьшит ее ценность. Да что за…

— Да, она и так достаточно красива. Ведь Асканио надеялся сколотить себе состояние на ней! Ну, скажем, мы выручим за нее пятнадцать дукатов. Всего получается шестьдесят четыре. А в шестьдесят четыре мы точно уложимся!

— Что значит «уложимся»? О чем ты говоришь, Фьямметта?

— О лодке! Я говорю о лодке! О плавучей спальне. Пресвятая Богородица, не понимаю, почему же мне раньше не приходила в голову такая мысль! Только сегодня утром, когда я рассказывала Елене о тех грубиянах, приплывших на собственной лодке, меня осенило. А ты не помнишь ту женщину — в первую ночь?

Ту первую женщину? Конечно. Разве ее можно забыть? Золотые занавески, чьи-то пальцы в ее волосах, густой запах духов и вожделения, который несся за ними над водой. Несмотря на страшную усталость и страх, что я испытывал в ту ночь, когда мы приплыли в Венецию, все это тогда поразило меня.

— Это, пожалуй, чересчур смело, но, клянусь тебе, все пойдет хорошо. Эти женщины на лодках — не какие-нибудь уличные девки! Они есть только в Венеции. Мать всегда говорила мне, что это очень нравится заезжим купцам. Такие любовные похождения на воде возможны только здесь! А потому лучшие куртизанки запрашивают соответствующую цену. Только и они, и их лодки должны быть очень красивыми.

Да, это так: черные, отделанные золотом гондолы с пляшущими красными огоньками, с каютами, похожими на миниатюрные нарядные спальни, сплошь в атласе и шелках, с парчовыми занавесками, со своим блестяще-черным лодочником-сарацином, который искусно ведет ладью сквозь ночную тьму и конечно же отворачивается в сторону, когда нужно. Разумеется, я иногда задумывался о них. Кто они? Сколько они стоят и долго ли этим занимаются?

— А погода? — спрашиваю я. — Мне кажется, в это время года мало кому захочется снимать штаны на холодном ветру в Большом канале.

— Согласна, время года сейчас не лучшее. Но днем все-таки бывает тепло, и есть места, где лодка может укрыться от ненастья. Так мы могли бы получать регулярный доход и при этом не терять независимости. Коряга поможет нам, а со временем нам удастся найти покровителя. Понимаю-понимаю, мы с тобой привыкли совсем к другому порядку вещей. Но все-таки это уже кое-что, а ты сам говорил, что с чего-то нужно начинать. Моя мать знала женщин, которые неплохо зарабатывали, имея постоянных клиентов. Ну, что скажешь?

Поскольку я прожил бок о бок с ней не один год и знаю ее упрямство и поскольку ее вновь обретенная бодрость в тысячу раз лучше, чем ее гнев или наше общее отчаяние, то предпочитаю не тратить попусту времени на споры, из которых не выйду победителем.

— Хорошо. Я отнесу еврею сонеты.

Я и сам забыл, до чего красива эта вещица. За месяцы наших скитаний, лежа в тесном кармане моей куртки, она несколько истрепалась, на обложке появились пятна, но кожа переплета по-прежнему темно-красная, сохранилось золотое тиснение и буквы высочайшего качества, а края надежно схвачены филигранными серебряными уголками и застежками. Моя госпожа права. Это лучшее, что только выходило из римской типографии, и место такой вещице в доме процветающей куртизанки — как из-за затейливого замка, так и из-за красоты самих сонетов Петрарки, что скрываются внутри. Что ж, даже если книгу заложить, мы еще сможем выкупить ее у еврея.

Похоже, он рад снова видеть меня. В дальней комнатке, на полке, стоит вода и тарелка с небольшими твердыми хлебцами, которые, видимо, и составляют его ужин. Он предлагает мне попробовать такой хлебец. Понимая, что это особая честь, я беру его — он оказывается пресным и сухим, я с трудом его проглатываю.

Между нами на столе лежит книга. Еврей смотрит на нее, но в руки не берет.

— Это не Библия, — говорю я. — Это сочинения Петрарки.

— А кто это?

— Поэт и философ. Он уже умер.

— Но он христианин?

— Да.

— Значит, в книге говорится о религии?

— Да… Нет. Не совсем. Пожалуй, в ней больше говорится о жизни и о любви.