Над пропастью во лжи. - Светлана Успенская Страница 39

Встретившись в конце бесконечного дня в тамбуре электрички, Феофилакт сочувственно выслушал девушку и произнес назидательно:

– Бог посылает беды, испытуя тебя. Не усомнишься ли ты в Его бесконечной благости? Не восстанешь ли? Любит Он тебя, оттого и беды шлет.

А что, кого Он не любит, того Он не испытует? Что, у того бед не бывает? – неожиданно взъерепенилась Маринка, вытирая внезапно набухшие слезы. – Знаешь ли, тогда я согласна, чтобы Он меня не любил! Нет у меня больше сил такую любовь выносить!

Феофилакт нахмурился. Что-то сегодня он казался не слишком боек на язык. Грустным был, неречистым.

– Зато кто много терпел в жизни земной, тот удостоится райского блаженства в жизни загробной, – нехотя буркнул заученное.

– Нужно мне ваше загробное блаженство! – фыркнула Маринка. – Может, никакого рая-то и нет? Чего же тогда всю жизнь мучиться да еще и любить свои мучения?

Феофилакт почесал затылок, но ввязываться в богословский спор отчего-то не стал.

– У меня тоже дела хреновые, – признался мрачно.

Оказалось, что утром его поймали братки из стояковской крыши и потребовали платить за работу в электричках – «как все платят». И никакие ссылки на то, что он лицо духовное и обязан отчет держать только перед Богом (в том числе и финансовый), проповеднику не помогли. Святому человеку пригрозили, что в случае неуплаты его поставят «на ножи» и «скинут» с ветки.

– Заломили мне платить столько же, сколько нищим! Нет, ты представляешь! – жаловался Феофилакт. – Как будто я для себя стараюсь, на свой карман! Не понимают, что я должен еще приходскому священнику за рекомендательные ксивы отстегивать! Вот гады!

Он был такой расстроенный, несчастный… Тусклая бороденка жалобно дрожала, длинные волосы, собранные на затылке хвостом, свисали печальными сосульками, а нижняя губа обиженно поджалась, как у ребенка. Маринку вдруг захлестнула волна внезапной, нерассуждающей нежности. Феофилакт так ее поддерживал, когда ей плохо было, и советом помогал, и книжки давал, и добрым словом к жизни возвращал…

– Бедненький! – Маринка смущенно опустила свою руку на его ладонь. И когда он сжал ее с неожиданной ласковой силой, не испугалась, не отняла дрожащие пальцы.

Некоторое время они помолчали, сидя по-прежнему рука в руке.

Потом Феофилакт заметил тонким голосом, жалобно:

– Целый день на ногах, во рту даже маковой росинки не было. Голова кружится.

– Пойдем ко мне? – предложила Маринка, не ожидая от себя такой отваги. – Я тебя покормлю…

– Пойдем! – покорно согласился Феофилакт, глядя потухшими очами в пол…

Они спустились с платформы, зашагали по узкой тропинке, протоптанной наискосок через цветущий луг.

Пока Феофилакт брызгал водой в рукомойнике, Маринка подняла заветную половицу над тайником. После недавнего приключения со шпаной она нашила с изнанки рабочей кофты специальный потайной кармашек для денег. Вынув дневную небогатую выручку, девушка быстро сунула купюры под половицу и притопнула ее ногой сверху.

В дверях за спиной возвышался Феофилакт с тоскующим взором.

– Ой, да тут у тебя просто царские палаты, – заметил он печальным голосом, в котором теплилась мировая скорбь, – по сравнению с моей каморкой…

– С кельей? – спросила Маринка.

– Ну да, – отозвался он неохотно.

Маринка разогрела на буржуйке нехитрую еду, быстро накрыла на стол. Положила гостю полную тарелку, себе оставила чуть-чуть. Не хотелось ей есть отчего-то…

– Кушай, – сказала ласково и застыла, подперев кулаком щеку. В этот миг ей хотелось погладить по голове бедного Феофилакта, как будто он был не святым человеком и ее духовным учителем, а обыкновенным юношей, обиженным и ранимым. Примерно такие же чувства она, кажется, испытывала в свое время к приснопамятному Игореше…

Феофилакт умял тарелку, осоловел, глаза его сыто заблестели.

– Я постелю тебе на топчане, – предложила Маринка, пряча смущенные глаза. – Там на веранде есть топчан, по летнему времени сейчас совсем тепло…

Но, вместо ответа, Феофилакт внезапно притянул девушку к себе и с силой прижался щекочущей бородой к ее ошеломленному лицу. А потом мягкие губы в прорези волнистой бородки отыскали пухлый податливый рот, впились в него жадно, – и весь окружающий мир заволокся синим ночным туманом, истончился, поблек, как будто отказываясь существовать вне этой сладкой обморочной немой маеты, имя которой угадывалось без слов – любовь…

Его губы шептали что-то сбивчиво и бессвязно, не то ища оправдания себе, не то оправдывая ее.

– Тебе ведь нельзя, – растерянно шепнула девушка, тая от мучительной нежности. Но он уже нес ее на узкую кроватку, на сопревшие покрывала, пахнущие мышами и тоскливым запахом сушеной луковицы…

А потом они лежали друг подле друга – два тела, наружно разъединенных, но внутренне еще слитых, и Маринка рассказывала ему всю свою жизнь до донышка, до самого последнего тоскливого дня…

Она описывала ему цветущие степи вокруг Мурмыша – колышущую блеклыми цветами равнину, что привольно расстилается до самого Рифея ровным, без единой морщинки полотном, пересказывала ночную перепалку диспетчеров по громкой связи на станции, эхо их голосов, которое рождалось и гасло, заплутав между сонными бараками, живописала пряничный запах цветущих садов и парной дух весенней земли, карстовые озера, полные ледяной подземной воды, их топкие берега в зарослях камыша, выводок гусей, шествующий единым строем на водные процедуры…

Она рассказывала, как весело становилось в поселке, когда у кого-то играли свадьбу или рождались дети или кто-то праздновал день рождения. Ставили столы во дворе, как набивались плотно в барак, так что скамейки приходилось ставить даже в сенях, пили, обнимались, чокались, танцевали под магнитофон или старомодную гармошку, ухая от неожиданно привалившей радости жизни, потом дрались, неумело и неохотно, беззлобно махая кулаками. Восторженно визжали дети, кидаясь врассыпную от нетвердо стоявших на ногах драчунов. Вскоре один из забияк, обессилев от избытка впечатлений и полноты творящейся с ним жизни, уже не мог подняться, да так и оставался лежать до утра между огуречной теплицей и стройными рядами картофельных гряд, широко раскинув руки, будто обнимая все небо и все, что было в вышине зримого и незримого, – тонкий огрызок месяца на небосклоне, соляные игольчатые звезды, фиолетовую бездонную глубь – и самого Бога, если он там, конечно, был…

…Промчался скорый поезд, выбрасывая вперед себя снопы света, словно автоматная очередь прогремели вагоны по рельсам. Пока Маринка рассказывала, Феофилакт тихонько задремал, и она тоже привалилась щекой к его плечу, покоясь рядом с ним доверчиво и счастливо. Как покоилась когда-то рядом с Игорешей в короткие минуты невозвратного девичьего счастья…

Проснулась Маринка на рассвете от прохлады и оттого, что рядом никого не было. Спустила ноги с постели, кутаясь в сопревшее ватное одеяло, поежилась. За окном серел мышастый рассвет, негромкий дождь облизывал шершавым языком тусклое оконное стекло, задумчиво барабанил пальцами по рассохлым рамам.