Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли - Кэтрин Уэбб Страница 39

— Послушайте, Робин, не стоит принимать это так близко к сердцу… Никто не придаст значения такой статейке, — говорит Альберт, и теперь в его голосе слышна тревога.

— И эта шуточка о горшке золота для моего отца… Что он имел в виду? Неужели он побывал в Рединге и приставал с расспросами к моему отцу? Возможно, расспрашивал тамошних слуг о том, что мой отец думает о теософии? — вопрошает Робин.

Кэт, затаив дыхание, ждет, что вот-вот он сложит два и два и догадается, откуда ветер. Грохот сердца отдается у нее в ушах.

Викарий бормочет что-то, его слов Кэт не слышно, но его голос звучит печально и кротко:

— Они понятия не имеют, о чем говорят, эти узколобые идиоты, которые при виде меня прячут в усы усмешку… Ни черта не понимают! Они понятия не имеют, кто я и кем я стану!

— Робин, прошу… В самом деле, не стоит так огорчаться…

— Нет, еще как стоит! Сколько лет меня окружают неверующие, сомневающиеся, которым лишь бы посмеяться над тем, чего они не понимают. Надоело! Я еще увижу их раскаяние, когда имя мое прогремит по всему миру! Когда меня признает сама Блаватская! Они подавятся собственными словами!

— Все так и будет, Робин, — неуверенно говорит Альберт.

В узкую щелку Кэт видит его огорченное лицо, видит, как он встает, поворачиваясь вслед за мечущимся по комнате теософом, словно цветок за солнцем. Когда Робин оказывается с ним рядом, викарий протягивает руку, как будто желая положить ее другу на плечо, однако теософ разворачивается и сердито шагает к окну. Следует долгая пауза, викарий огорченно молчит, а теософ, сердито стиснув кулаки, смотрит в окно. В тишине Кэт не смеет тронуться с места. Она не уверена, что сумеет уйти беззвучно.

— Мы так медленно идем к успеху. Слишком медленно, — резко говорит Робин. — Я здесь почти месяц, а мы не увидели ничего. Я чувствовал их присутствие, да… Однако они не пошли на контакт. Это паршивое фотоателье, куда вы меня отправили, раз за разом отдает пустые засвеченные пленки. Так дело не пойдет, Альберт.

— Да, конечно, мне очень жаль… Но что же делать? — спрашивает Альберт, и Кэт становится почти жалко его — такой умоляющий у него голос. — Как же быть?

— Теософ должен стараться жить жизнью чистой, нравственной, одарять тех, кто находится рядом с ним, всем, чем только может. Добротой, щедростью, пониманием. — Робин втолковывает ему, словно ребенку. — В основе всего — чистота. Но главное, человек обязан прилагать все усилия, чтобы донести учение о Божественной истине до как можно большего числа людей. И вот к этому последнему я намерен стремиться упорнее всего.

— Но как? — спрашивает Альберт.

Когда они заговорили, Кэт немного отошла от двери. Ей по-прежнему было их слышно, но в случае необходимости она могла в любую минуту убежать.

— Я собираюсь предъявить миру неопровержимые доказательства того, что в теософии заключена истина, — заявляет Робин. — Предъявить фотографию. Я покажу человечеству, что мир элементалей существует на самом деле, я приведу весь мир к осознанию необходимости принять теософию и, сделав это, заставлю умолкнуть всех дураков, скорых на суждения!

— Я, конечно же, помогу вам. Сделаю все что угодно. Я много тружусь, постоянно тружусь. Надеюсь в будущем стать мудрее, опытнее… — произносит Альберт с жаром.

— Но вы же сдерживаете меня! — обрывает его Робин. Следует испуганная пауза. — Альберт… мне кажется, что вы — единственная причина, по которой я до сих пор не увидел элементалей. Вы же не адепт, ваши внутренние вибрации в диссонансе с ними! Пока вы не обладаете умением настраиваться на их энергетическую частоту, ваше присутствие для них невыносимо!

— Но… но… Я же первый увидел элементалей, Робин… Я увидел их первым!

— Они выбрали вас, чтобы показаться, — это правда… Я уже говорил, что вы потенциально способный человек. Но у нас нет времени ждать, пока вы не добьетесь необходимого уровня точности. Сейчас мне нужно продолжать без вас, дружище, — говорит теософ. Следует долгое напряженное молчание, и, когда Робин заговаривает снова, голос его звучит тише. — Вам не приходила мысль, что в то утро они, возможно, проникли в ваш разум и увидели там меня — в ваших воспоминаниях о моей лекции? Вы не задумывались о том, что, обнаружив себя перед вами, они на самом деле звали меня? — спрашивает Робин, и гнев из его голоса испаряется, уступая место чему-то сухому и холодному, как зола.

Викарий долго молчит.

— Так вы не хотите, чтобы я помогал? — спрашивает он наконец, и Кэт хмурится. Голос у него как у ребенка, сраженного горем.

— Нет. Не во время призывания на лугу.

— Может быть, как с диким животным, необходимо снискать доверие, прежде чем станет возможным общение… — рискует предположить Альберт.

— Если я надеюсь запечатлеть стихийный дух на фотографии, мне потребуется мобилизовать все мои внутренние способности, и я не могу допустить, чтобы кто-то нарушал равновесие… Однако продолжайте свои занятия, Альберт. Спрашивайте меня обо всем, что вас интересует, и я научу вас всему, что знаю сам, — говорит Робин, теперь уже мягче. — Вы же только в начале долгого пути к просветлению, но уже сделали первые шаги, первые и самые важные! Не теряйте мужества. Уже скоро, когда у меня будут доказательства, вы станете участником величайшего переворота в мышлении целого поколения!

— Значит, вы уверены, что преуспеете? Там, где не преуспел никто? — спрашивает Альберт.

— Я преуспею, — уверенно отвечает Альберт, и в его голосе звенит сталь.

Внезапно ощутив тревогу, Кэт скользит по коридору в сторону кухни, куда они точно не последуют за нею.

Утром в пятницу жара наступает, как только солнце поднимается над горизонтом. Эстер сидит за своим туалетным столиком, занимаясь прической и чувствуя, какие влажные волосы у корней. Альберт давно ушел. Глядя на его взбитую, нетронутую подушку, можно предположить, что он вообще не входил в спальню. Эстер спала беспокойно, простыни сбились, так что трудно сказать наверняка. Она смотрит на подушку Альберта, такую белую в лучах солнца, что режет глаза, и размышляет о словах теософа, великом множестве слов, сказанных им с момента приезда в основном Альберту. Слова, словно капли дождя, скатываются с его губ. И Альберт впитывает их, подобно иссохшей земле. Она видит это по его лицу — он слегка хмурится, он рассеян, взгляд направлен куда-то вдаль. В последнее время ей кажется, что Альберт не бывает один, без Робина Дюррана. Теософ постоянно с ним рядом. Или же это Альберт постоянно рядом с Робином? Эстер вздыхает.

Накладывая кольдкрем на уголки глаз, она принимается мысленно сочинять письмо Амелии. «Я не возражала бы так сильно, если бы знала хотя бы примерно, сколько еще он пробудет у нас… — набрасывает она. — Жалованье священника скромно до чрезвычайности. Настолько скромно, что я не могу позволить себе установить телефон, хотя мне очень хочется. Но мы содержим этого молодого человека столько времени, а сколько ему еще потребуется для завершения работы?» Как бы ей хотелось услышать голос сестры. Однако, даже если бы они располагали средствами, Альберт, скорее всего, все равно запретил бы телефон — его недоверие к современным изобретениям крепнет день ото дня. «Мне кажется, если бы он мог, то запретил бы автомобили, отменил поезда и скатал железнодорожное полотно! Слава небесам, он хотя бы признает пользу электрического освещения». Теперь ее слова звучат так, будто она критикует Альберта и их гостя, и, внезапно ощутив себя ворчливой женой и никудышной хозяйкой, Эстер останавливается. Спальня неожиданно кажется слишком тихой, слишком спокойной. Эстер охватывает отчаянное желание поговорить хоть с кем-нибудь.