Высокая вода - Донна Леон Страница 4

Врач вернулся и присел около Флавии.

— Они скоро будут здесь, — он посмотрел на Бретт. — Я не могу дать вам ничего обезболивающего, пока мы не сделаем рентген. Очень больно?

Для Бретт сейчас не существовало ничего, кроме боли.

Врач заметил, что она дрожит, и спросил:

— Есть еще одеяла?

Услышав это, Лука пошел в спальню и вернулся с пуховым одеялом, которым они с доктором накрыли Бретт, но это мало что изменило. В мире воцарилась стужа, и она чувствовала только холод и растущую боль.

Врач встал и повернулся к Флавии:

— Что случилось?

— Я не знаю. Я была на кухне. Вышла и увидела ее на полу, вот так, и еще двух мужчин.

— Кто они были? — спросил Лука.

— Не знаю. Один высокий, другой низенький.

— И что дальше?

— Я на них кинулась.

Мужчины переглянулись.

— Как это? — спросил Лука.

— У меня был нож. Я ведь на кухне готовила, и когда вышла, у меня все еще был в руке нож. Когда я их увидела, я даже подумать не успела, просто кинулась на них, а они убежали по лестнице.

Она помотала головой, будто это не имело для нее никакого значения:

— Как она? Что они сделали?

Прежде чем ответить, доктор отошел на несколько шагов от Бретт, хотя она и так не смогла бы ни услышать, ни понять, что он сказал.

— Несколько ребер сломано, и плохие раны. По-моему, еще сломана челюсть.

— Oh, Gesu, [8]— выдохнула Флавия, закрывая рот ладонью.

— Но никаких признаков сотрясения мозга. Реагирует на свет и понимает, что я ей говорю. Все равно надо сделать рентген.

Пока он говорил, снизу послышались голоса. Флавия села около Бретт.

— Они идут, cara. Сейчас тебе помогут. — Все, что она могла сделать, это положить руку на прикрытое пледом плечо Бретт в надежде, что ее тепло передастся подруге. — Все будет хорошо.

Два человека в белом возникли в дверном проеме, и Лука махнул им рукой, чтобы входили. Носилки они оставили у парадной двери, как и положено делать в Венеции, а вместо них несли плетеное кресло, которое использовали для переноски больных по узким витым лестницам.

Войдя, они мельком взглянули на испачканное кровью лицо женщины на полу, как будто каждый день видели подобное, впрочем, скорее всего, так оно и было. Лука вышел в гостиную, а врач попросил санитаров поднимать пострадавшую с особой осторожностью.

Все это время Бретт не чувствовала ничего, кроме жгучей боли. Она пронизывала все ее тело. Грудь была словно бы сжата обручами, превращавшими дыхание в пытку, лицо и спина горели. Порой возникали отдельные очаги боли, но они тут же сливались и растекались по ней, смешиваясь и вытесняя все, что не было болью. Позднее она могла вспомнить только три вещи: прикосновение ладони доктора к скуле, отдавшееся белой вспышкой в мозгу; руку Флавии у себя на плече — единственное тепло в океане холода, и тот момент, когда ее подняли с пола и когда она вскрикнула и потеряла сознание.

Когда через несколько часов она очнулась, боль все еще не ушла, но кто-то удерживал ее на расстоянии вытянутой руки. Бретт знала, что, если она шевельнет хоть пальцем, пытка вернется и станет еще сильнее, поэтому она лежала совершенно неподвижно, пытаясь прислушаться к каждой частичке своего тела, чтобы понять, где таится главный источник боли, но прежде чем она смогла это сделать, ее одолел сон.

Потом она снова проснулась и на этот раз с величайшей осторожностью приступила к мысленному обследованию разных частей своего тела. Боль все еще держалась на расстоянии, и больше не казалось, что движение так уж опасно. Она сосредоточилась на глазах и попыталась определить, что там перед ними, свет или тьма. Понять это ей не удалось, так что она переключила сознание на лицо, где засела боль, на теплую пульсирующую спину и затем на ладони. Одна была холодная, другая теплая. Бретт казалось, что она лежит неподвижно долгие часы и обдумывает, как может одна рука быть холодной, а другая теплой? Она лежала так целую вечность, разгадывая эту загадку.

Одна теплая, другая холодная. Она решила подвигать ими, чтобы посмотреть, будет ли различие, и лет сто спустя перешла к действию. Она попробовала сжать ладони в кулаки и сумела лишь слегка согнуть пальцы. Но этого было достаточно — теплая рука ощутила нежнейшее пожатие. Бретт услышала голос, он был ей знаком, но она не узнавала его. Почему этот голос говорит по-итальянски? Или это китайский? Она понимала, что он говорит, но не могла вспомнить, что это за язык. Она снова пошевелила пальцами. Как приятно это ответное тепло. Она попробовала еще раз и опять услышала голос и ощутила тепло. О, это было просто волшебно. Понятная ей речь и тепло, и часть ее тела, свободная от боли. Успокоенная этим, она снова заснула.

Наконец она пришла в сознание и поняла, почему одной руке холодно, а другой тепло.

— Флавия, — выдохнула она едва слышно.

Давление на ее руку усилилось. И тепло.

— Я здесь, — сказала Флавия, ее голос звучал совсем рядом.

Бретт, сама не понимая откуда, знала, что не может повернуть голову, чтобы обратиться к подруге или взглянуть на нее. Она попыталась улыбнуться, произнести что-нибудь, но какая-то сила удерживала ее и не давала ей открыть рот. Она попыталась вскрикнуть или позвать на помощь, но невидимая сила держала ее рот на замке.

— Не пытайся говорить, Бретт, — сказала Флавия, и ее пожатие стало крепче. — Не двигай ртом. Там скрепы. У тебя треснула одна из челюстных костей. Пожалуйста, не пытайся разговаривать. Все нормально. Ты поправишься.

Было очень трудно понять все эти слова. Но тепла руки Флавии было достаточно, звук ее голоса успокоил Бретт.

Когда она проснулась, то была в полном сознании. Чтобы открыть глаз, все еще требовалось некоторое усилие, но ей это удалось, хотя второй не захотел открываться. Она порадовалась, что больше не нужно прибегать к уловкам, чтобы ощутить свое тело. Она огляделась и увидела Флавию, спящую на стуле с открытым ртом и запрокинутой головой. Ее руки свисали с двух сторон стула, и она была полностью во власти сна.

Осмотрев Флавию, Бретт снова совершила мысленный рейд по своему телу. Наверное, она могла бы двигать руками и ногами, хотя ей было больно, — даже если она не шевелилась. Вроде бы она лежит на боку, и у нее болит спина, тупой жгучей болью. Напоследок, зная, что это хуже всего, она попробовала открыть рот и ощутила ужасное давление на корни зубов. Сцеплены скрепами намертво, но губами шевелить можно. Самое худшее, что язык во рту, как в ловушке. Осознав это, она почувствовала настоящий ужас. Вдруг она закашляется? Подавится? Она яростно отогнала от себя эту мысль. Если уж она так рассуждает, значит, все в порядке. Она не увидела никакой аппаратуры, подведенной к кровати, и поняла, что она не на вытяжке. Значит, все плохо ровно настолько, насколько должно быть, а это терпимо. Всего лишь. Но терпимо.