Загадка о русском экспрессе - Антон Кротков Страница 4

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня.

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого, что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели,

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий.

Это медь ударяет в медь.

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть…

Еще за ужином, когда денщики накладывали в тарелки плов, открывали мясные и рыбные консервы, нарезали батоны белого хлеба, швейцарский сыр и великолепную домашнюю колбасу, у Сергея возникло странное ощущение, что эта роскошная трапеза напоминает поминальный ужин по самим себе. У обычно не страдающего отсутствием аппетита молодого мужчины кусок не лез в горло. Сергей лениво ковырял вилкой в тарелке и с безучастным видом смотрел на появляющиеся на столе все новые разносолы. Неприятное предчувствие томило его.

Потом в блиндаже появился ефрейтор Боков со своим подстреленным голубем. Если бы с любопытством разглядывавшие окровавленную птицу обитатели блиндажа только знали, какие трагические последствия будет иметь для них этот эпизод с перехватом шпионской депеши!

После ухода ефрейтора жизнь в блиндаже потекла обычным порядком. Штабс-капитан с ближайшими офицерам сел играть в карты. Юлик Никонишин достал шахматную доску, начал расставлять на ней фигуры. Для разогрева он быстренько поставил мат прапорщику Кривошеину, а затем скрестил копья с Сергеем. Они играли на длинной лежанке Никонишина, прозванной «купеческой» за широту и основательность ложа, а также за близость ее к печке. Юлик сидел напротив Сергея в гимнастерке навыпуск в позе мыслителя. Подперев лоб рукой и закинув ногу на ногу, Никонишин неспешно обдумывал свой следующий ход, покачивая ступней, одетой в самодельную войлочную чувяку. Еще зимой Юлик смастерил себе из старых валенок такие теплые домашние тапочки, в которых всегда было тепло и удобно ходить по неструганому полу землянки. Точно такие же Юлик сделал и для Сергея, страдающего после своей французской эпопеи ломотой в ногах.

Сын сельского священника Юлик был прекрасно приспособлен к самостоятельной жизни. Сергей не сомневался, что даже когда Никонишин станет офицером, он спокойно сможет и далее обходиться без денщика, ибо всегда сам пришивал себе свежие подворотнички и штопал кальсоны. Этот парень принадлежал к одному из исконных провинциальных русских родов, в которых тяга к знаниям, природная доброта и порядочность, верность Отечеству и долгу веками передавались из поколения в поколение как главное наследство. Юлик был значительно младше Сергея, но этой разницы меж ними не чувствовалось, ибо Никонишин рано возмужал, был не по годам рассудительным и глубоко видел жизнь.

Вообще-то играть с Юликом в шахматы было неинтересно, ибо этот крупноголовый паренек самым безжалостным образом быстро и решительно разбирался с любым противником, не делая скидку даже для старших по званию и возрасту. При наличии в их блиндаже такого «гроссмейстера» шахматы были обречены на непопулярность.

Правда, сегодня приспособившемуся к манере игры приятеля Сапогову все же удалось свести партию к ничьей, чему он был очень рад.

После шахмат Юлик сел за написание писем домой. Завтра утром командир роты распорядился отправить в штаб полка вестового с перехваченным шпионским донесением. Заодно вестовой мог прихватить с собой и личную корреспонденцию. Для родителей письмо у Юлика уже было готово. Теперь он сочинял послание невесте. Хотя Сергей давно начал чувствовать, что приятель обдумывает его. Иногда по вечерам у Юлика становилось такое задумчивое сосредоточенное лицо, словно он мысленно разговаривает со своей девушкой.

На правах близкого друга Сергей был посвящен в некоторые тайны приятеля и знал, что его возлюбленная является слушательницей учительских курсов. Юлик познакомился с ней на торжественном вечере, которое уездное губернское собрание устраивало в честь уходящих на фронт новобранцев.

Низко склонившись над листом бумаги, Юлик бойко скрипел по нему пером. В тусклом свете настольной лампы глубокие тени залегли на лбу и щеках товарища. Неожиданно, всего на несколько коротких секунд, Сергею вдруг почудилось, что вместо лица у Никонишина череп. Видение маски смерти продолжалось всего несколько мгновений, но было очень отчетливым и неприятно поразило Сапогова. Сергею стало ужасно стыдно, и он торопливо вышел из блиндажа, чтобы даже выражением глаз не выдать своих мыслей товарищу.

Вырвавшись из прокуренной атмосферы блиндажа, подышав свежим воздухом, Сергей более спокойно взглянул на случившееся: «Чего не привидится от накопившейся нервной усталости. На войне у многих потихоньку начинает ехать крыша».

Пока Сапогов стоял у входа в блиндаж, рядом пролетело несколько шальных пуль. И каждая имела свой неповторимый голос. Одна свистнула совсем рядом коротко и пронзительно. Другая на излете пела долго и нежно, постепенно затихая вдали. Третья яростно взвизгнула после рикошета о какой-то сучок и басовито загудела, должно быть, вертясь в воздухе. Но в общем опасности от этой музыки было немного, и никакого впечатления она на Сергея не производила. Он знал, что очень маловероятно, чтобы путь такой одинокой случайной пули пересекся с ним.

Затем со стороны неприятельских позиций звонко ударил одиночный пушечный выстрел, тяжело прошелестел в воздухе снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва далеко в тылу наших позиций. После этого наступило странное безмолвие. Тишина была какая-то нехорошая, давящая, пронзительная. Сергей вернулся в блиндаж…

Дописав письмо, Юлик с волнением стал вполголоса читать придуманный текст прилегшему на его «купеческую» кровать товарищу:

…Одним словом, моя прежняя жизнь и жизнь теперешняя не имеют ничего общего. Теперь я вспоминаю, каким наивным ребенком я ехал сюда. Что я знал войне? Ведь, в сущности, я уезжал «в неизвестность». Но войну, как и море, не представишь, пока не увидишь ее.

И надо сказать, что то, чего я ждал, — гораздо хуже того, что есть на самом деле. Война совсем не то, что представляется о ней людям, воспитанным на чужих рассказах и приключенческой литературе. На самом деле в ней нет ничего романтического. В нашей здешней жизни мало героического. Мы здесь просто живем и еще проще умираем. Со смерти здесь сняты все мистические покровы. Вот вам одна короткая зарисовка.

Недели две тому назад я со знакомым офицером из соседней роты, прогуливаясь, забрел на старое католическое кладбище, находящееся позади наших позиций. Кресты и надгробья из благородного камня, резные, очень красивые. На обелисках трогающие душу скорбные надписи от родственников.

Неподалеку же устроено захоронение для наших солдат. Здесь все намного проще. Возле опушки березовой рощи протянулись ровные ряды скромных могилок. Четырьмя линиями стоят простенькие свежеобструганные деревянные кресты, прямо как солдаты на ученье…