Казнь Шерлока Холмса - Дональд Томас Страница 4

Если у вас достанет терпения дочитать мое повествование до конца, вы убедитесь в моем заблуждении. Спешу заметить, что состояние, в котором я нашел своего друга, оказалось поистине печальным. Ко дню нашей встречи Шерлок Холмс уже представлял, как у него над головой покачивается петля. Также вы поймете, почему рассказ великого сыщика невозможно было опубликовать до сего момента. Даже теперь я время от времени спрашиваю себя, не лучше ли сжечь эти записки и все относящиеся к ним свидетельства, чтобы тайна умерла вместе со мной. После тех событий мы с Холмсом не слишком любили о них говорить. Но я и сейчас как будто слышу однажды сказанные им слова: «Вы честный человек, Ватсон, и беспристрастно поведаете миру о моем фиаско». Смею надеяться, потомки рассудят, что в этом поражении Шерлок Холмс поднялся до таких высот, каких не достигал ни прежде, ни впоследствии.

— Уильям Шерлок Скотт Холмс! Вы обвиняетесь в том, что вместе с другими лицами, находящимися на свободе, шестого января тысяча восемьсот девяносто девятого года в Хэмпстеде, что в графстве Мидлсекс, совершили преднамеренное убийство Чарльза Огастеса Милвертона. Признаете ли вы себя виновным?

Холмс с самого начала знал, что его враги хотят покончить с ним во что бы то ни стало. Фальшивый судебный процесс растянулся на три вечера: эта увертюра к казни требовалась им исключительно для собственного удовлетворения. Когда ритуал был завершен, воспоминания о «слушаньях» стали мучить Холмса по ночам: они снились ему на протяжении всего времени, оставшегося до эшафота. Каждый раз в высокоорганизованном мозгу моего друга кошмар принимал одну и ту же форму.

«Сон», как Холмс позднее называл свои тогдашние видения, неизменно начинался с сильного сокращения сердечной мышцы, знаменовавшего собой некое предостережение или просто приступ страха. Этот толчок выводил Холмса из глубин бессознательного в туман наркотического забытья. В глаза ему били яркие лучи дуговой лампы. Затем двое мнимых судей оглашали его имя и зачитывали обвинение. За исключением кратких мгновений, когда самозванцы садились или покидали свои места, он видел их, как актер различает ряды зрителей за слепящими огнями рампы. В этом буйстве света Холмс пытался выразить протест, шевелил губами, но горло его не могло исторгнуть ни единого звука. Наяву же, неделю назад, он отвечал просто и ясно:

— То, что я убил Чарльза Огастеса Милвертона, — неоспоримый факт. Я желал избавить человечество от худшего из мерзавцев. Я действовал в одиночку и теперь поступил бы точно так же. Думаю, моя жизнь не слишком высокая цена за это.

— Рыцарство, с которым вы защищаете своего друга доктора Ватсона, похвально, — сардонически заметил судья. — Только все напрасно. Ваше заступничество не помешает ему однажды оказаться на скамье подсудимых. Свидетели показали, что вы вдвоем с ним бежали с места преступления. О присутствии молодой женщины в доме убитого следствию тоже известно.

— Вы заблуждаетесь. Чарльз Огастес Милвертон умер от моей руки. Ни в чьей помощи я не нуждался.

— Признаете ли вы себя виновным? Да или нет? Отвечайте! — рявкнул судья.

— Я не собираюсь держать ответ перед бандитами и самозванцами.

— Ваш отказ приравнивается к непризнанию вины, — проговорил некто невидимый в свете лампы. — В таком случае разбирательство по вашему делу начнется незамедлительно.

Холмс мог бы поклясться, что узнал голос председателя суда: он принадлежал тому, кто на наших глазах погиб от пуль, весьма решительно выпущенных молодой леди из серебряного револьвера три года назад в Аплдор-тауэрсе. Впоследствии в «Таймс» мы прочли отчет об осмотре тела Чарльза Огастеса Милвертона и заключение, согласно которому он «был убит неизвестным лицом либо несколькими неизвестными лицами».

За широким дубовым столом напротив Холмса восседали две смутные фигуры. Позади них стоял человек в форме тюремного надсмотрщика. Его называли «господин главный старшина». Он должен был охранять и при необходимости усмирять закованного в наручники арестанта.

Холмс сидел на прямом деревянном стуле, ослабленный снотворным, которое на протяжении многих часов гасило его сознание. Что бы он ни говорил, его слова были криком одинокого узника, находящегося где-то на краю земли. Пока продолжалась эта пародия на судебный процесс, детектив, не вслушиваясь в речи обвинителя, неразличимого в свете лампы, пытался подсчитать, как долго его держат в состоянии наркотического забытья. Сегодня, когда началось «разбирательство», Холмс впервые за долгое время пришел в себя. У него перед глазами плавал туман, но холодный рационалистический ум великого сыщика работал на полную мощь. Что происходило с ним в предыдущие дни? Он не помнил ничего, кроме вкуса, который появился у него во рту, прежде чем померк разум. Холмс полностью сконцентрировался на этом ощущении. В нем присутствовала сладость, маскировавшая что-то соленое и резкое. Это был первый ключ. Мой друг не сомневался: обыкновенный молочный сахар, повсеместно применяемый для того, чтобы пациент мог легче проглотить пилюлю, делал снотворное приторным. Ну а скрывался под этой сладостью бромисто-водородный скополамин — наркотик, находясь под действием которого человек забывает все, что слышит, видит или чувствует.

Занимаясь аналитической химией в своей лаборатории на Бейкер-стрит, Холмс раз или два пробовал скополамин с кончика пальца, и этот вкус так же надежно хранился в картотеке его непобедимого ума, как если бы был помещен в научный архив госпиталя Святой Марии или больницы Радклифа. Сыщик прекрасно понимал, насколько мощным оружием может стать наркотик в руках преступников. Те, кто принудил его принять скополамин, очевидно, были уверены, что из памяти жертвы выпадут последующие события, но они ошибались, полагая, будто вкус снадобья тоже забудется.

Теперь Холмс сидел перед своими врагами, заслонившимися от него щитом ослепительного света. В первую очередь ему необходимо было разгадать, кто эти люди, где он и как сюда попал. Во время «процесса» гениальный детектив пришел к выводу, что его хотят не просто убить. Жаждавших отомстить ему пригласили на этот спектакль в качестве зрителей. А «блюстители закона» стремились сломить дух подсудимого, чтобы публика увидела, как он станет униженно просить о пощаде и умолять сохранить ему жизнь, когда его потащат на виселицу. Никакой успех не смог бы воодушевить преступное сообщество больше, нежели весть о том, что Шерлоку Холмсу под конец отказало мужество.

Каждую ночь ему, лежащему на деревянной койке в камере смертников, предлагали сделать выбор: либо он до утра погрузится в забытье, выпив содержимое мензурки, либо его насильственно усыпят подкожной инъекцией. Он соглашался на первое, только чтобы определить, каким наркотиком его опаивают. Для этого ему было достаточно коснуться жидкости языком.

Тюремщики Холмса приняли все меры предосторожности. Они надели узнику на ногу узкий стальной браслет с пятифутовой цепью, впаянной в пластину, которая крепилась к стене четырьмя глубоко вбуравленными в камень болтами. Пленник мог дойти до расположенной за изголовьем кровати маленькой ниши с тазом и сточным отверстием, но цепь была слишком коротка, чтобы позволить ему дотянуться до надсмотрщика, ни днем ни ночью не сводившего с него глаз. При каждом движении оковы впивались в разодранную до кости плоть.